Светлана Адоньева - Традиция, трансгрессия, компромисc. Миры русской деревенской женщины

КМ: Ты ложишься, «Живые помощи» [126] читаешь, Валя?

ВС: Я читаю. Я ее знаю всю, эту молитву.

ЛО: «Живые помощи» тоже хором читаете?

ВС: <���обращаясь к КМ>: Я, знаешь, какие читаю, когда ложусь?

<���и тут же к ЛО>: Нет, не обязательно хором.

КМ: Нет, нет, я ее не читаю. Ты помнишь, когда рассказывала, ездила в автобусе с поросятами. И всё я, гыт, всю дорогу читала и читала. «Живые помощи».

ВС: Ммм. И еще не раз спасала эта.

КМ: Он тебя хотел, залезть хотел, – ключом ее.

ВС: О, он што лезет, лезет туда, я читаю, читаю, читаю – вот тебе машина! Выскакивает, и все. Она – обратно. Обратно, видит – никого нет, он обратно туда лезет за это. За рукояткой. А потом я сказала ему: «Ой, я поеду до Касимова», – вижу, чтобы он-то тут бы меня не тронул. Аха. Как до Гуся доехали, он остановился, я говорю: «Я здесь сойду». – «Ты ж хотела до Касимово?» – «Нет, я здесь сойду». Вот как я отстала.

ЛО: А как, кто вы?..

ВС: Я с поросятами ездила.

<���ЛО смеется>

КМ: С деньгами ехала.

ВС: Ехала с деньгами. Там и поросятки были, они дешевыя. И у меня осталось один поросеночек. Эти, наши. Некоторые продали, а некоторые остались. «Ой, – я говорю, – я, может быть, я их застану». Не застану – они на машине уехали. Три женщины. А я одна. Вот тебе машина. А у меня поросенок. Женщина: «Давай мне». Пока она взяла да понесла домой, я дожидала, видит – машина. Ну, меня посадили. Посадил этот. И он и смотрит на меня. Я грю: «Да я вот ездила к сестре <���смеется>, поросеночка возила!» Он, думаю, скажет: «Ни хера, нечего обманывать». <���Смеется.> Я грю: «Да я вот сестре поросеночка возила!» Ммм, он знает, что с поросятами как раз мы ездили. Как это… Выехали, лезет, туда, под сиденье, за… это, за своим ключом… сейчас по голове, он бы выпихнул, и всё. А я отодвигаюсь, ближе, ближе к дверке пододвинулась, держусь за это, думаю: как взмахнется да это, да… открою, вылечу туда. Вот, а я эту молитву читаю, читаю, читаю «Живые помощи», вижу – обратно машина. Едет навстречу. А он обратно ни это. И вот всю дорогу до Гуся читала, не пришлось ему. А потом говорю: «Я здесь сойду». Ага, открываю дверь. «Ты хотела ж до Касимова?» А говорю: «Нет, я здесь».

ЛО: Вы думали, что он хотел украсть деньги?

ВС: Нет. Он убил бы. (с. Красное, Рязанская область, 8 декабря 2004 г.)

В этой истории есть одна интересная особенность – двойное форматирование одного и того же материала. В первый раз повествователь рассказывает историю как бы для членов местного сообщества (то есть уже слышавших ее раньше) и только во второй раз, отвечая на вопросы исследователя, объясняет подробности так, чтобы и человек со стороны мог бы ее понять. Работая в русских деревнях, мы часто замечали, что когда люди рассказывают фабулаты или мемораты, в рассказе возникают лишь общие контуры истории и самые важные моменты. Только когда мы просим сообщить нам больше информации, удается услышать историю в полном объеме и понять, о чем идет речь.

Это обстоятельство определено двумя качествами нарративной коммуникации: ее театральностью и устной формой. Рассказывание былички представляет собой своего рода театральное действие, перформанс. В этом спектакле нет сцены и телесные действия составляют очень небольшую часть представления, рассказчик держит внимание слушателей посредством речи: развернутыми предложениями, драматической интонацией, паузами и ускорением темпа, эмфатикой и т.д. Согласно концепции фреймов Ирвина Гофмана, фрейм театральности актуализируется, когда поведение обретает установку на эффект. Пример, который мы рассматриваем, соответствует многим правилам драматизации, включая и то, согласно которому аудиторию следует держать в неведении относительно некоторых из описываемых событий. Как объясняет Гофман, если персонажи пьесы обеспечивают аудиторию всеми необходимыми подробностями, то драматическая иллюзия разрушается, – зрителям нужно сообщить не больше, чем нужно для понимания [Goffman 1974: 136, 142]. Мы не можем ответить определенно, намеренно ли рассказчик в нашем случае (а также в любом случае рассказывания былички) придерживает часть информации; весьма вероятно, что это – одна из конвенций устной наррации. Информационные пропуски, возможно, выполняют и еще одну важную функцию: они освобождают от необходимости описывать «положение дел», позволяя рассказчику сосредоточиться на самом действии, как мы видим в нашем примере. Рассказчица начинает с самого драматического момента, когда потенциальный грабитель пытается применить оружие, а молитва очевидным образом не дает ему это сделать и спасает рассказчицу: « О, он што лезет, лезет туда, я читаю, читаю, читаю ».

Начинать с кульминации – достаточно типично в ситуации рассказывания быличек; такой нарративный прием говорит о преобладании устного способа коммуникации в культуре, к которой принадлежат наши старшие информанты. Вальтер Онг называет сохранение устных приемов коммуникации в письменных культурах «остаточной устностью». Он считает, что в письменных культурах мы воспринимаем нарратив как «типично оформленный линеарный сюжет с кульминацией, который обычно выглядит как широко известная “пирамида Фрейтага” (т.е. восходящая линия, за которой следует нисходящая)» [Ong 2002: 139]. Наррация в устных культурах не обязательно строится таким образом: нарратор стремится «немедленно перейти к действию»; он «описывает ситуацию и только значительно позднее, часто подробно, рассказывает о том, что к ней привело». Для таких рассказов нетипичны хорошо организованное начало, середина и конец [Там же: 139 – 141]. Наши информанты второго и третьего поколения грамотные (в среднем они имеют семилетнее школьное образование), а вот в поколении их матерей – тех, что родились еще до революции, – много неграмотных и малограмотных. Таким образом, многие из культурных навыков наших информанток относятся к бесписьменной культуре.

Приведенная выше история помогает нам увидеть иную субъектную позицию, в которой, возможно, размещают себя рассказчики, повествуя о сверхъестественном. Рассказчица представляет себя компетентной, независимой женщиной, способной к самостоятельному действию в публичном пространстве благодаря своей прозорливости и готовности противостоять угрозе. Так, в истории о спасительной молитве говорится о потенциальной угрозе, которая исходит от мужчины. Рассказчица подчеркивает уязвимость социального положения одинокой женщины. Как одинокая женщина, она полагается на свою способность предвидеть опасность: она заранее знала, что нужно солгать водителю о причине, по которой она едет с рынка, чтобы он не заподозрил, что у нее с собой есть деньги. Но он все равно разгадал ее уловку. Второй метод ее защиты – молитва, в тексте которой говорится, что зло бессильно против уповающих на Господа. Ее рассказ подтверждает истинность этого убеждения: молитва предотвратила действие потенциального злодея, вызвав появление других машин на дороге (потенциальных свидетелей). Как считает Маргарет Паксон, русская народная вера предполагает процесс, который она называет «обращением»: заклинание, просьба или призыв к высшим силам. «Основной смысл обращения в том, что это – то единственное, что остается человеку, когда он теряет надежду… когда в ситуацию должно вмешаться нечто, что способно ее изменить» [Paxson 2005: 159]. Обращения могут быть адресованы «незримым силам»: Богу, святым, неведомым или нечистым силам («родителям», матери сырой земле, лешему, домовому и т.п.). В рамках такого понимания, как отмечает Паксон, не только власть создает религиозные отношения (в том смысле, что институты, классы и идеологии создают условия для религии), но и религиозные отношения, обращенность способствуют отношениям власти (в том смысле, что люди могут достигнуть власти посредством религиозных практик) [Там же: 160]. Рассказы о силе молитвы одновременно апеллируют к религиозному пониманию власти и «перформируют» (создают) власть нарратора. В этом примере, где описываемое событие представлено как случай успешного обращения к высшей силе, рассказчица утверждает и созидает собственную социальную силу [127]. Скрытый здесь культурный сюжет («мое обращение к божественной силе было услышано») базируется на культурном императиве, согласно которому зрелый человек – тем более женщина, стоящая во главе семьи, большуха – должна знать, как воззвать к духовному миру, потому что от ее компетентности зависят выживание, здоровье и благополучие.