Светлана Адоньева - Традиция, трансгрессия, компромисc. Миры русской деревенской женщины

Для наших собеседниц – представительниц всех трех поколений, а особенно второго и третьего – частушка была средством социальной коммуникации. Частушки не были просто пением для развлечения, их содержание воспринималось как актуальное высказывание. Деревенские женщины, с которыми мы беседовали, и в постсоветское время использовали частушки для общения между собой. Для них исполнение частушки было речевым поступком.

Как правило, частушки исполнялись в ситуациях спонтанно организовавшейся группы: один или пара исполнителей пели частушку, другие вступали в завязавшийся частушечный разговор со своими частушками (ил. 11). Во время пляски в определенный момент один из пляшущих останавливался и запевал частушку. Танцоры переговаривались частушками, не перебивая друг друга, процесс этот регулировался ритмом, задаваемым гармошкой и паузами в танце. Делая такую паузу, человек давал знать, что он или она «берет слово», что следующая частушка – за ним. Правило это соблюдалось очень точно. Даже если частушка была обидной для кого-то из присутствующих, человек не мог остановить или прервать певца – это было бы нарушением правила; можно было только ответить в том же духе – «отпеть». Способ исполнения частушки предполагает наличие особых коммуникативных конвенций, которые и определяют этот жанр. В русской деревенской традиции частушка была легитимной формой публичного высказывания. Как мы знаем от наших информантов, любая попытка прервать исполнение частушки воспринималась как проявление слабости; напротив, умение найти эффектный ответ на вызов, брошенный в частушке, считалось особо ценным социальным навыком. Таким образом, этот жанр подразумевал определенный порядок коммуникации.

Частушки, в которых затрагивались отношения между парнями и девушками, исполнялись во время собраний деревенской молодежи – посиделок, вечерин, гуляний. Они обычно были связаны с конкретной ситуацией, в них оглашалось актуальное положение дел в любовных отношениях молодежи. По этой причине частушку в одной из местных традиций называли «примерной песней».

Некоторые фольклористы высказывали мнение, что в деревне частушки выполняли функцию газеты. Василий Симаков, известный собиратель фольклора начала ХХ века, писал: «Мне вспоминается характерное сравнение, сделанное одним крестьянином, он сравнил частушку с газетой: – Вы, говорит, все новости городской жизни узнаете из газет, а мы деревенские новости можем узнать из частушек» [Симаков 1913: 13]. То же отмечал и Д.К. Зеленин: «В современной частушке в большей мере обнаруживается неискаженный, подлинный реализм журналистики или газетной хроники… Кроме того, частушка всегда старается отразить последние местные события политической и социальной жизни» [Зеленин 1994: 465]. Наш анализ бытования частушки в среде деревенской молодежи позволяет сделать тот же вывод: в ней сообщают новости. Но это были не «новости факта» – скорее, они сообщали «новость оценки». Такие новости касались обычно (хотя и не всегда) разных тем для разных возрастных групп. В пределах молодежной пляски темой был текущий рейтинг позиций «на любовном фронте». В частушках старших новостной диапазон значительно расширялся: предметом высказывания могло стать любое событие местного, районного или общегосударственного значения: полет в космос, пересчет пенсий, мода на длинные или короткие юбки, ваучеризация, назначение нового местного начальства и т.п.

Приведем несколько примеров.

Частушка 1970-х годов об отсутствии продовольственных товаров в магазине:

Послевоенная частушка:

Частушка начала 1990-х:

В этих примерах новостью был не описываемый факт, а сам акт соединения готового, уже известного исполнителю частушечного текста с конкретным случаем публичного исполнения. Новостью становилось публичное оглашение точки зрения или оценки известного факта. В этом и состоит перформативный эффект частушки [Austin 1962]: публично исполненная частушка изменяет социальное пространство, внося личную интерпретацию, а с ней и позицию в поле общего знания. Частушка использовалась для выражения суждения, которое стремилось превратиться в суждение коллективное. В этом процессе конвенциональные речевые формы превращали индивидуальное высказывание в косвенную речь: «я» частушечной речи и исполнитель частушки не воспринимались как одна и та же персона. Переключение на частушечный регистр, подобно маске, скрывает личность исполнителя; надевая эту вербальную маску, она (или он) освобождается от норм речевого поведения, которые обязательны для нее (или для него) как члена сообщества. После первого исполнения частушка становилась на какое-то время «валютой» в процессе информационного обмена, происходящего в сообществе. Циркуляция текста и его повторение делали выраженное в частушке частное мнение общим.

Следуя за Ирвином Гофманом, мы считаем, что частушки, подобно обмену шутками или театральному представлению, функционируют как социально оформленные фреймы коммуникации. Оказавшись в поле частушечного действа, люди должны переключиться на задаваемый им игровой регистр. Частушка институционализирует и поддерживает социальное поле игры-состязания (в отличие от кратких моментов игры в процессе обычного взаимодействия) – и состязание это будет продолжаться до тех пор, пока участники продолжают петь или проговаривать частушки. Оглашенная в такой ситуации частушка влияла на жизнь, разворачивающуюся за пределами частушечного фрейма. Об этом свидетельствуют многие из наших примеров (ср. [Goffman 1974: 49—57, 247—249]). И хотя участники могли учитывать состав слушателей, место, время и т.д. (частушечный фрейм коммуникативной свободы предполагал, тем не менее, определенные правила), в интенции жанра всегда была игра, состязание, агон. Неудивительно, что в советское время свобода частушечной игры в значительной степени была ограничена.

Суть жанра состоит в том, что построенное посредством этой поэтической формы высказывание позволяло обнародовать то, что иначе исполнитель не имел права высказать. Мы можем показать это на примере частушки, которую спела нам женщина 1927 года рождения: