Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Григорий Иванович «кодировал» и «оценивал» последствия своих побед совсем иначе, чем Андрей Тургенев, тремя годами раньше даже не решавшийся ни в письмах, ни в дневнике прямо назвать свое заболевание. Другой у Гагарина была и «готовность к действию». Вместо сладкой молитвы он искал утешения в меланхолическом пьянстве.

Нужную эмоциональную матрицу и здесь подсказывала ему poésie fugitive. В июне следующего года, уже после отъезда Тургенева из Вены, Гагарин написал, что «совратил (débauché) очень хорошенькую девочку, которая каждый вечер оставляет отца и мать, чтобы его забавлять». По этому случаю он вспомнил другое французское стихотворение:

[Истинные друзья, истинные любовники / Любят только один раз в жизни. / В году только одна весна, / В мире только один друг (фр.)]

Разумеется, не было и речи о том, что навещающая его девица составляет его единственную любовь. В том же письме Гагарин рассказывал, как, танцуя с некоей мадемуазель Войн… старался больше говорить с ней, чтобы любоваться «прекрасными зубками, лучшим украшением прекрасного рта, на самом прекрасном лице, какое можно вообразить», и восхищался двумя другими юными дамами, одна из которых красивей, но выражение лица другой напоминает «лучшие картины Греза» (ОР РГБ, 13–14).

Тем не менее это же стихотворение Гагарин вспомнил тремя неделями позже, когда посвятил Булгакова в то, что к нему два месяца тому назад пришла великая любовь, которую он даже не может описать. По его словам, при встречах с возлюбленной у него перехватывало дыхание, но заговорить с ней он так и не решился, чтобы не быть заподозренным в дурных намерениях. «Je suis tout à l’amour je me livre à sa flamme, et marche à la lumiѐre, la Raison ne vaut pas le flambeau qui m’éclaire» [«Я всецело принадлежу любви, открываю себя ее пламени, иду на ее свет. Разум не стоит факела, которым я освещен» (фр.)], – писал Григорий Иванович (Там же, 19 об., 21 об.).

В августе Гагарин задумывался о том, чтобы связать судьбу с предметом своих воздыханий и размышлял, что мог бы сказать по этому поводу его отец: «Je ne sais encore quelle résolution prendre, mais, ou je quitte Vienne, ou elle est à moi [Я еще не знаю, на что решиться, но или оставлю Вену или она станет моей (фр.)], на век, на век» (Там же, 24 об.). Наконец 9 сентября в Бадене ему удалось познакомиться с девушкой, вальсировать с ней и даже взять ее за руку, испытав при этом ни с чем не сравнимое счастье. В тот же самый момент его посетила горестная мысль о том, что земные восторги преходящи, в подтверждение чему он снова счел нужным сослаться на Вольтера:

Ah! mon cher Alexandre on ne goute pas deux fois un bonheur pareil, on ne saurait trouver une félicité au dessus de celle que j’ai éprouvée, hélas, mon cher ami, Voltaire dit: «le bonheur est un état de l’âme, par conséquent il ne peut être durable. C’est un nom abstrait composé de quelques idées de plaisir». Je trouve bien froide la fin de sa définition; mais j’ai peur que le commencement n’en soit vrai. N’importe mon cher, il ne faut pas se désespérer d’avance dans ce monde on n’a que trop souvent le loisir de se mordre les ongles. – Le lundi il y a en aussi bal à Baden j’ai aussi dansé, le matin je me suis promené avec elle. Pourquoi a-t-il fallu que le Mardi je me trouve а Vienne isolé, regrettant tellement la perte de mon bonheur, que je ne jouisserais pas du souvenir vif qui occupait mon âme.

[Ах, мой дорогой Александр, два раза подобное счастье не испытывают, невозможно найти блаженство выше того, которое я испытал. Увы, мой дорогой друг, Вольтер сказал: «Счастье – это состояние души, следовательно, оно не может быть продолжительным. Это абстрактное понятие, объединяющее различные представления о наслаждении». Я нахожу конец этого определения очень холодным, но боюсь, чтобы его начало не оказалось верным. Не имеет значения, мой дорогой, в этом мире не стоит заранее отчаиваться, слишком часто нам приходится кусать себе ногти. – В понедельник в Бадене тоже был бал, и я тоже танцевал, а утром я с ней прогуливался. Почему нужно, чтобы во вторник я оказался в Вене, одинокий и сожалеющий об утрате счастья, которое я не испытаю вновь от воспоминаний, занимающих мою душу. Я не могу достаточно раз повторить: «Чтобы обожать достаточно мгновения, / Чтобы забыть не хватит жизни» (фр.).] (Там же, 30 об.)

Через несколько дней Григорий Иванович ходил прощаться со своей «красавицей» и продекламировал ей на прощание те же строки про «настоящих влюбленных, которые любят только раз в жизни», добавив, что слова эти относятся к ним обоим.

Предельная «личная вовлеченность» Гагарина не вызывает сомнений, но все же он не случайно вспоминает одно и то же стихотворение, говоря о девочке, которую развратил, и о предмете своей небесной страсти. Эмоциональная матрица, воплощенная в этом четверостишии, как и во всех галантных мадригалах, предполагает, что любовь переживается как единственная и вечная, притом что тот, кто ее испытывает, вполне отдает себе отчет в ее эфемерности. Эта матрица подходила и для неземной влюбленности, и для легкого увлечения, и для мимолетной связи.

2 декабря, меньше чем через три месяца после вынужденной разлуки с предметом его обожания, Григорий Иванович с восторгом сообщал Александру Булгакову, что в Вену приехала какая-то знакомая им обоим венецианка:

Наконец и на нашей улице сделался праздник – heysa, hopsa sa. Вспомни эту милинькую и интереснинькую рожицу. Какие губки!!! et à côté de celа le caro Gagarino. Voilà une occasion d’apprendre le Vénitien [и рядом с этим дорогой Гагарин. Вот случай попробовать венецианку (фр., ит.)].

На следующий день он завершил письмо радостной новостью:

Je vais apprendre le Vénitien… [Только что попробовал венецианку… (фр.)] Интришка, сиречь еблишка (ОР РГБ. Ф. 41. Карт. 70. Ед. хр. 14. Л. 34–34 об.).

«Публичный образ чувства», который предлагала poésie fugitive, должен был одновременно переживаться и разыгрываться, поскольку, как и вся культура ancien régime, носил всецело театральный характер. Говоря о печальных следствиях чрезмерной благосклонности венских дам, Гагарин цитирует стихотворение Вольтера «Светский человек», посвященное утонченным наслаждениям жизни в Париже. Большой и проникновенный отрывок этого стихотворения посвящен посещению театра. Величайший галантный поэт века был в то же время и крупнейшим трагическим драматургом, и Гагарин не случайно вспоминает Вольтера и там, где говорит о своем венерическом заболевании, и там, где описывает блаженство, которое он испытал, прикоснувшись к руке возлюбленной.

Тургенев, с одной стороны, мечтал овладеть этим эмоциональным репертуаром, а с другой – считал его признаком порочного и, хуже того, тривиального характера. «Я впрочем все такой же медведь, как и прежде; и успехи мои в светской науке не велики, однако ж есть», – писал он Кайсарову, не зная, гордиться этими успехами или стыдиться их (840: 35).

Среди новых друзей Андрею Ивановичу не требовалось избавляться от насмешливости, и он пытался и здесь утвердиться в привычной для него роли души общества и центра компании, однако его усилия далеко не всегда производили то впечатление, на которое он рассчитывал. Рассказывая Булгакову о нежелательных следствиях своих венских приключений, Гагарин писал, что завидует другу, окруженному красотами и историческими достопримечательностями Неаполя. «Vous avez l’irruption de Vésuvе, – сокрушался он, – tandis que nous n’avons que celles de génie de Tourgeneff qui s’exhale en bon mots» [«У Вас там извержения Везувия, а нас только извержения Тургенева, который фонтанирует остротами» (фр.)] (ОР РГБ. Ф. 41. Карт. 70. Ед. хр. 14. Л. 7 об.). Итоги обучения Андрея Ивановича «светской науке», как он сам ее называл (1239: 7), оставались противоречивыми. Столь же двойственными были и его успехи в науке страсти нежной.