Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

В другом письме он уверял друга, «что будет в этом отношении строг к себе, тогда, когда начнет другую половину жизни», но пока нуждается в том, чтобы «несколько раз даже быть обманутым <���…> хотя бы для того только, чтобы тем дороже ценить ту, которая будет навсегда принадлежать мне» (Там же, 16).

Эти софизмы не убеждали, прежде всего, его самого. Он ощущал, что роман с черноглазой и черноволосой баронессой все сильнее захватывает его, но не мог подобрать адекватных кодировок и оценок для собственных переживаний. Ему хотелось сказать другу что-нибудь хорошее о возлюбленной, но подходящих для этого слов и формул у него не было. «Бедная баронесса моя лежит в горячке, – пишет он Кайсарову в ноябре, – мне особливо нравится в ней ее имя: ее зовут Фанни» (Там же, 35). Зная обычные источники пристрастий Тургенева, можно предположить, что за именем дамы сердца стояли литературные образцы. Когда-то он мечтал об Амалии, Шарлотте или Юлии. Такой удачи судьба ему не подарила, но у имени Фанни тоже была достойная генеалогия.

В начале 1802 года, еще до того, как он познакомился с Тирольшей, Тургенев отчитывался из Петербурга Жуковскому о своих визитах к Марье Николаевне Свечиной, в которую Василий Андреевич был тогда платонически влюблен. Тургенев написал, что Мария Николаевна чувствует свое печальное «состояние и не ослеплена нимало в рассуждении мужа». Процитировав строки из Вертера об «обманутых надеждах» и «уничтоженных планах», Андрей Иванович развил свою мысль:

Каково ей должно быть видеть такую будущность навсегда может быть! Она, право, похоже на Франциску фон Штернах в «Донамаре» <���…> Помнишь, как та описывает в письме своем лета детства, с ним проведенные. Кротость в ней та же, и это чувство невинности, и вместе с тем прощения тем, кто ее гонит и кто причиной ее несчастий. Я не могу изъяснить, как это чувство для меня мило, как я люблю себе воображать его, и как я вместе печален и как мне, однако ж приятно видеть его в К<���атерине> М<���ихайловне> (ЖРК: 392).

Франциска (Фанни) фон Штернах – героиня раннего эпистолярного романа философа и филолога Фридриха Бутервека «Граф Донамар» (1792–1793) [143]. Герой этого романа и его ближайший друг Джулиано, став побратимами, внезапно узнали, что посвятили жизнь поискам одной и той же исчезнувшей девушки. Для первого Франциска была подругой детства, для второго – невестой. После сложнейших перипетий все погибают: Донамар, отравленный из ревности злодейкой Лауреттой фон Валленштадт, которая после этого кончает с собой [144], Джулиано – от собственной руки, а их общая возлюбленная – от пережитых страданий (см.: O’Beebee 1999: 139–140). «Прекрасный роман, он возвышает душу», – написал Андрей Иванович о «Донамаре» в дневнике еще в 1800 году (271: 60 об.). Печаль М. Н. Свечиной вызвала в памяти Тургенева первое письмо из третьего тома романа, где Франциска рассказывает Донамару горестную историю преследований, которым она подвергалась, и в последний раз признается ему в любви перед тем, как угаснуть в монастыре из-за верности слову, данному Джулиано, которого она считает мертвым (Bouterwek 1792–1793 III: 3–24). Источником страданий и одновременно величия всех героев, и в первую очередь прекрасной Франциски, является абсолютная верность себе и собственной «автоценности», раз и навсегда выбранному идеальному образу собственной личности (см.: Senne 1972: 91–100).

Кайсаров и Александр Иванович должны были читать письма Тургенева Жуковскому из Петербурга и могли уловить параллель между именами новой подруги Андрея Ивановича и героини «Донамара». Бутервек читал им в Геттингене лекции по эстетике и истории словесности. В письмах Кайсарову Андрей Тургенев называл его «твоим и моим Боутервеком» и просил «поклониться пониже автору Донамара», который доставил ему «много щастливых часов» (840: 29). В январе 1803 года после лекции Бутервека о Петрарке Александр Иванович написал в дневнике, что любовь итальянского поэта к Лауре напомнила ему чувство Жуковского к Свечиной (АБТ: 184). Возможно, он помнил при этом, что та же Мария Николаевна навела его брата на параллели с героиней романа, некогда написанного тем же профессором.

Андрей Иванович размышлял о Франциске фон Штернах, когда хотел примириться с мыслью о неизбежности женитьбы на Екатерине Соковниной. Он вспоминал беседы с Екатериной Михайловной о радостях детства, ее доброту к матери и братьям, принуждавшим ее к нежеланному замужеству, ее готовность окончить жизнь в монастыре по примеру старшей сестры и поэтизировал ее образ сравнением с ангелоподобной Франциской. Ту же готовность примириться с несчастливой судьбой Тургенев усматривал и в отношении Свечиной к недостойному мужу и мог приписывать своей Фанни аналогичные переживания, притом что его подруга была, конечно, ничем не похожа на литературную тезку.

Сама по себе любовь к замужней женщине не противоречила «автоценности» почитателя Руссо и Гете. Замужество Юлии и Шарлотты отнюдь не охладило их поклонников. Андрей Иванович был готов простить себе неверность, поскольку знал, что его отношения с Екатериной Соковниной не были основаны на подлинной страсти. Сильнее его удручало то, что подобной страсти он не испытывал и к новой возлюбленной.

Его переживания определялись внутренне конфликтными матрицами. Идеал целостной личности сталкивался с необходимостью создавать совершенно разные автоконцепции для московского и венского круга друзей. В глазах Булгакова и Гагарина он хотел предстать светским повесой, достойным войти в круг опытных соблазнителей. В дневнике он с ужасом отмечал последствия такого раздвоения:

Когда ты возьмешь себе в закон одни обычаи, одни приличности, одно людское мнение, то беспрестанно будешь спрашивать: что он сказал обо мне? Каково ето ему показалось? Что она заключила из етова? Решать будут различно, и ты не будешь спокоен. Следуй чести и добродетели и тогда спрашивай только у своего сердца! (1239: 39)

Через несколько дней, получив письма из Геттингена от брата и от Кайсарова, Андрей Иванович вновь горько упрекал себя в том, что исполняет роль присяжного ловеласа и даже вживается в эту роль:

Вот как светские мнения входят и распространяются по душе моей. Как я удален от братц<���евой> простоты, честности сердца! Я рассказывал с некоторым торжеством Булг<���акову> о записке, в которой нащитал 3000 (вероятно, поцелуев. – А.З.), сказал, что довольно 2700, хотя внутри етого и не чувствую, а он что пишет мне в сегодняшнем письме об етом. Те ли ето чувства? Отвечая на сегодняшнее письмо Кайсарова, мне некоторым образом казалось смешно, что о такой безделице пишется так много!!! Как я отстаю от них в чувствах и правилах, в тех, которые от чувств происходят и которые одни непременны и тверды (Там же, 41).