Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Естьли и до меня дойдет, то не много выгоды здесь перед Петерб<���ургом>, и одна только Тир<���ольша>, может быть, тогда и делала перевес, но большой перевес. Как, побежавши с горы, на половине остановиться. Ах! легче не начинать бежать. Вчера и нынче я сочинял в мыслях письмо, которое написать к ней в случае нашей разлуки. – Где различие между слабостью и пороком? (Там же, 52–52 об.)

На протяжении недели после этого Тургенев делил свое свободное время между переводом из «Элоизы» и любовными свиданиями. 18 января он посетил баронессу и «принес два раза жертву чувственной Венере» (Там же, 55 об.), а потом ночью сидел за переводом.

19 января после очередного ужина с Тирольшей и ее мужем Андрей Иванович записал, что ему «гораздо более хочется ехать в Петербург, нежели оставаться в Вене», и, несмотря на отсутствие успехов в переводе, заметил в себе «больше бодрости», «охоты» к труду и «желания успеха» (Там же, 55 об. – 56). На следующий день он даже проснулся «против обыкновения не с унылыми мыслями», а после службы вновь отправился к Тирольше, где провел время «довольно приятно» (Там же, 56). Между тем его судьба была уже решена.

За несколько дней до того из Вены в Петербург с важными депешами выехал сотрудник посольства граф Рибопьер. На зимней дороге в миле от Кракова карета опрокинулась, и он «отморозил руку, уже поврежденную». Рибопьер был доставлен в краковский дворец князя Адама-Казимира Чарторыйского, чей сын был товарищем министра иностранных дел Российской империи (2695–2698: 11) [147]. Оттуда граф отправил курьера к Разумовскому с сообщением, что не может продолжать путь. Поэтому, когда вечером 20 января Тургенев вернулся домой, ему сообщили, что за ним заходил Анштет с предписанием срочно отправляться в Петербург.

В тот же вечер Андрей Иванович прощался в дневнике с венской жизнью:

Итак, вот еще неожиданность. Естьли бы я знал, что я поеду так скоро, то верно бы прочтен был уже Кондильяк, Сегюр и – может быть – готово бы уже было и первое отделение Елоизы. Следствие, что, не знавши, надобно бы было действовать так, как бы ето за верное должно было случиться, т<���о>е<���сть> делать больше. <���…>

Ни с чем так не жаль расстаться, как с нею. Когда вспомню на свободе живо все, что в ней есть милого! всю ее, какова она есть, все удовольствия, которые меня с нею ожидали, которыми я с ней наслаждался. Прости, милая Ф<���анни>. Как вообразить, что, может быть, в последний раз ее вижу! (1239: 56).

Получив распоряжение отправляться в Петербург, Тургенев прежде всего вспомнил о неосуществленных планах заняться историческим самообразованием и литературным творчеством и в очередной раз укорил себя в недостатке прилежания. Лишь затем он коснулся сердечных дел, но впервые написал о своей венской возлюбленной с душевным волнением. До этого момента он не мог отыскать подходящую эмоциональную матрицу, чтобы уяснить характер своих чувств к «милой Фанни». Неизбежность расставания сразу же перевела их в область невозвратно прошедшего, запустив хорошо знакомый Андрею Ивановичу механизм элегического воспоминания.

Тургенев ехал из Вены в Петербург одиннадцать дней с двумя короткими остановками – семичасовой в Кракове, во дворце Чарторыйских, где он получил депеши и письма в Россию, и четырехчасовой в Вильне у Ивана Федоровича Журавлева, у которого Андрей Иванович «отогрелся и пообедал» (2695–2698: 20–20 об.). 1 февраля он вернулся в столицу и первым делом принялся за перечитывание дневников, как старых, оставленных им Петербурге у Петра Кайсарова, так и того, который он привез с собой из Вены. 4 февраля он делает своего рода итоговую запись в венском дневнике:

Вот уж я четвертой день в Петербурге. С тех пор, как я начал въезжать в него, и до сих пор сердце мое освобождалось не более как на несколько минут, от какой-то горестной заботливости, от стеснения (истинное, а уж не пустое чувство). Боже мой! Как я щастлив, что записывал некоторые из прошедших дней моих: с каким чувством я все ето нынче поутру рассматривал. Она сделала переворот в душе моей. Все ожило во мне, но к горести. Кажется, в Петербурге я никогда не буду дышать свободно. И венские дни у меня останутся. Как жаль, что так мало их записывал. Но я хочу здесь остаться.

С какою приятною горестию пробегаю мое московское время! Собрания, жизнь в дружбе с Кайс<���аровым> и все, все – помрачено теперь, поглощено светом. Как рад, что хоть Анд<���рей> Серг<���еевич> – брат одного духа со мною (1239: 57)

Тетрадь, привезенная из Вены, была заполнена менее чем наполовину, но, вернувшись в Петербург, Тургенев, обычно экономивший бумагу, почти бросает ее и возвращается к дневнику, куда он некогда переписывал письма от Екатерины Михайловны. Он вернулся к прежней жизни, а месяцы заграничной поездки стали для него миновавшей и завершенной эпохой. В этом дневнике он делает только еще несколько записей ностальгического характера. «Сколько здесь жалоб на судьбу, на унылость! – замечает он 17 февраля. – Но теперь с каким блаженным, сладким чувством я вспоминаю о Вене, о каждом месте, где я был. Таков человек! О какие милые воспоминания!» (Там же, 57 об.)

Через десять дней он вновь возвращается к этой теме, сравнивая венскую жизнь с петербургской:

Без всякой аффектации, т<���о> е<���сть> без всякого желания считать прошедшее хорошим, потому только, что оно прошедшее, всегда с тихим, сладким чувством переношусь в Вену, живу в тех днях, которые там проведены мною. Но отчего же ето? От того, что там я был отделен от всех связей, которые поселяют заботливость, скуку, унылость в моем сердце, так же как Жан Жак, оттолкнув себя с челноком от берегов и, предавшись, тихому движению реки, вздыхал свободнее. Там было свое царство. Нет все еще не то, не та причина или не совсем. Но на что ее приискивать. Я чувствую удовольствие, наслаждаюсь, вспоминая Вену, и чувствую, что источник сего чувства в етом отдалении от Голицыных, тетушек, Вейдем<���ейера>, Коллегии, но уединение среди многолюдного города, ето неизъяснимое что-то, которое дает ощущать себя в одних свои действиях, но как приятно!

Благословен мною! (2695–2698: 58)

Подобно Вертеру, он бежал от любовной драмы, совсем непохожей на описанную Гете, но тоже разрушительной и опасной. Теперь Вена, первоначально связанная для него со служебными хлопотами и литературными неудачами, обрела очарование, свойственное невозвратимо утраченному:

Марта 12 СПб.

Приходит весна и я чувствую, что она приходит. Ах! должно благодарить, и с нежностью благодарить судьбу и за ето чувство, и за ето кроткое, меланхолическое, сладкое чувство. Будет время, когда и с ним должно проститься.