Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

В этом контексте следует понимать и упоминание в этой записи о «связи с К<���атериной> М<���ихайловной>». Не приходится сомневаться, что никаких новых встреч между молодыми людьми за это время не было. Тайно уехать из Москвы Екатерина Михайловна не могла, а о прибытии всего семейства Соковниных Тургенев, безусловно, написал бы родителям, а тем более Жуковскому. В крайнем случае Андрей Иванович мог получить от девушки письмо, которое дало новую пищу его фантазиям.

«Происшествия в жизни моей», о которых пишет Тургенев, – это сменяющие друг друга мечты то о дальних странствиях, то о жизни в деревенской глуши, то о семейной жизни, которую ему предстояло начать. Он спрашивал себя, осуществимы ли эти мечтания, и пришел к выводу, что развитие его закончившихся тайной помолвкой отношений с Екатериной Соковниной свидетельствует о том, что в его судьбе ничего «невероятного, несбыточного» быть не может.

Литературная деятельность оттеснена здесь на последнее место. Еще за несколько дней до отъезда из Вены, сомневаясь в своем литературном предназначении, Тургенев писал: «Сколько радостей, сколько наслаждений в будущем потеряю я в тот день, как решится мое сомнение не в пользу Литературы» (1239: 54 об.) Через два с небольшим месяца он уже полагал, что страсть к литературе жива только «в цвете лет», а он уже миновал для себя эту эпоху.

Утрата веры в свое поэтическое призвание была связана для Тургенева не только с неудачей перевода послания Элоизы Абеляру, но и с отзывом на «Элегию» издателя «Вестника Европы». Реакция Карамзина на его первый самостоятельный поэтический опыт беспокоила Тургенева. По дороге в Вену он сочинил «стихи к портрету Карамзина» и отправил их в первом же письме, предназначенном для его брата, Кайсарова, Жуковского и Мерзлякова: «Ты враг поэзии? Его стихи читай – Твой дух гармонией пленится; Ты враг людей? Его узнай – И сердце с ними примирится» (ЖРК: 411).

Еще до отъезда в Геттинген Андрей Кайсаров отослал «Элегию» в «Вестник Европы», не назвав, как ему и было велено, «имени любезнейшего сочинителя» (50: 150). Авторство стихотворения было, однако, секретом Полишинеля – Кайсаров сам писал Андрею Ивановичу, что намеревался показать стихотворение Дмитриеву, но «батюшке <���Ивану Петровичу Тургеневу. – А.З.> хотелось видеть ее скорее напечатанную» (Там же, 150 об.). Карамзин действительно сразу же напечатал «Элегию». Формальная анонимность публикации позволила издателю снабдить ее вежливым, но скептическим примечанием:

Это сочинение молодого человека с удовольствием помещаю в «Вестнике». Он имеет вкус и знает, что такое пиитический слог. Некоторые стихи его прекрасны, как то увидят читатели. Со временем любезный сочинитель будет, конечно, оригинальнее в мыслях и в оборотах, со временем о самых обыкновенных предметах он найдет способ говорить по-своему. Это бывает действием таланта, возрастающего с летами (Поэты 1971: 826) [148].

В Вене кто-то сообщил Тургеневу, что «Элегия» была напечатана с примечанием издателя, и на страницах журнала он спрашивал друзей:

Какое примечание сделано Карамзиным к моей Елегии? Уведомьте братцы, как вам не совестно. Или вы не знаете родительскаго сердца; а кажется и сами высидели деток и пустили по белому свету удивлять, смеяться и плакать (1240: 14).

Венский журнал, однако, не был отправлен в Москву, а корреспонденты Андрея Ивановича, вероятно, не хотели его расстраивать. В октябре он вновь спрашивает об этом родителей (1238: 43 об.) и Кайсарова (840: 50 об.) и, кажется, вновь не получает ответа – с отзывом Карамзина ему удается познакомиться только по возвращении в Петербург (Там же, 20). Прочитав примечание, Тургенев в отчаянии писал Кайсарову:

Догадаю, что рифмами курсивными она так испещрена <���…> Сейчас только, брат, я разглядел; что ето значит в ноте [149]Карамзина «Со временем о самых обыкновенных предметах он найдет способ говорить по-своему». Не то, что я говорил «о самых обыкновенных предметах, да и то не по-своему!» Как вы думаете? (Там же, 20, 22)

Тургенев лишь отчасти уловил смысл замечания Карамзина. Тот как раз писал в одном из своих критических манифестов, что «истинный поэт находит в самых обыкновенных вещах пиитическую сторону» (Карамзин 1964 II: 144). Зная, какие события легли в основу «Элегии», Карамзин никак не мог счесть ее тему заурядной и, скорее, мягко критиковал молодого автора за увлечение слишком эффектными ситуациями. Но упрек в отсутствии оригинальности Андрей Иванович понял верно, как и указание на свою техническую беспомощность. Карамзин выделил в тексте стихотворения курсивом многочисленные неточные рифмы (см.: Вацуро 2002: 44). Мечта Тургенева напечататься на страницах карамзинского журнала сбылась, но публикация стала для него очередным ударом судьбы (см.: Лейбов 1998).

До отъезда в Вену поверенным Андрея Ивановича в сердечных делах был Жуковский. По возвращении Тургенев продолжал писать ему дружеские письма и давать конфиденциальные поручения, но градус доверительности в их отношениях заметно снизился. Андрея Ивановича могла смущать невозможность поделиться с другом своими венскими впечатлениями, но, кроме того, их близость всегда была основана на поэтическом содружестве, а оно в значительной степени исчерпало себя – за время его отсутствия Жуковский вырос в большого поэта.

В последнем письме из Вены Тургенев благодарил Василия Андреевича за то, что тот посвятил ему свою «Элегию», напечатанную в декабрьском номере «Вестника Европы». Андрей Иванович писал, что это посвящение его «много, много обрадовало» и что в этом с его стороны «не одно пустое самолюбие, но что-то большее» (ЖРК: 419). Речь шла о «Сельском кладбище», переводе элегии Томаса Грея, который столетием позже Владимир Соловьев назвал «началом истинно-человеческой поэзии в России» (Соловьев 1974: 118). В конце мая Жуковский спросил Тургенева, действительно ли тот собирается в Китай. Ответ Андрея Ивановича был неожиданно и немотивированно раздраженным:

Кто вам сказал, что я еду в Китай, когда в Китай никто и не едет, а я намерен был отправиться в Японию, но и это не удалось. Теперь покуда нечего делать и я остаюсь здесь. Что, брат! житье-то мое плохое. То есть моральное, конечно, а не физическое. <���…> Я тебе скажу, что я не знаю теперь, что мне с собой делать по службе: прежде я убегал много дельной должности и почел бы ее за некоторое несчастье; теперь с величайшим усердием ищу места в канцелярии канцлера, где работают безвыходно поутру от 8 часов до половины третьего; а там от пяти до полночи. Иногда я чувствую нужду в такой лошадиной работе, чтобы быть спокойнее (ЖРК: 425).

«Автоконцепция» Тургенева менялась. Пламенный шиллерист, упрекавший себя в холодности и неизменно стремившийся придать своим чувствам предельный накал, мечтал теперь об отупляющей службе, «чтобы быть спокойней». В том же письме он сообщал Жуковскому, что родители подозревают его «в шашнях сентиментальных». «Я не ожидал, – добавляет Андрей Иванович, – что прочту это так спокойно, по крайней мере, гораздо спокойней, чем я мог ожидать. Но ты, брат, ничего по-прежнему не показывай» (Там же, 426) [150]. В те же самые дни он также становится свидетелем и даже косвенным участником еще одной любовной драмы, разворачивавшейся в буквальном смысле слова на его глазах.