Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

По-видимому, Мари Жозефин ди Руффо была хороша собой. Когда-то она очаровывала Уильяма Бекфорда и Ксавье де Местра (см.: Mowl 2013: 58; Barthelet 2005: 97), но это были дела давно минувших дней. В 1802 году супруге барона было за пятьдесят, и она успела родить к этому времени шестерых детей. Кроме того, ни одна из частей ее двойного имени не имеет сокращенной формы Фанни.

Имя Фанни носила ее старшая дочь Мари Жозефин Франсуаз, которой в это время было двадцать девять. По распространенной в дворянских семьях практике первая часть имени новорожденной сохраняла память о матери, а в повседневной жизни использовалась последняя. Ее младшую сестру звалиМари Жозефин Клодин. Франсуаз с 1797 года была замужем за графом Антонио Суардо ди Бергамо, и у нее был трехлетний сын Джакомо Клементе (Foras 1992: 404). Род Суардо, как и Руффо, принадлежал к числу самых древних в итальянских королевствах (Spreti 1932 V: 852–867; Ibid., VI: 506–509) [146].

Трудно сказать, почему старшая дочь барона представлялась и подписывалась титулом отца, а не мужа. В этой среде такие прецеденты бывали. Так, в частности, родственники велели поступить Цецилии, героине романа Фанни Берни, который пятью годами раньше купил в Москве Михаил Никитич Муравьев. Во всяком случае, в домовладельческой книге города Бергамо 1840 года сын баронессы записан как наследник «di Antonio e di Giuseppe Francet de Montailleur» (Ibid., VI: 507).

Как и подобало настоящему аристократу, Антонио Суардо с пониманием относился к увлечениям жены. У ее кавалера это, впрочем, не вызывало ни малейшей благодарности. Великосветский роман, протекающий с благословения мужа, решительно не соответствовал его представлениям о подлинной, пусть даже и греховной страсти. 21 ноября Тургенев сделал в дневнике запись, свидетельствовавшую о глубоком недовольстве характером отношений с новой возлюбленной:

Сам муж позвал меня к жене своей. Как я был сначала рад, что у ней могу быть свободно! Но там я не был весел и был бы, вероятно, веселее, если бы совсем не ходил. Теперь неудовольствие на себя самого в душе моей, malaise и все неприятное. Когда вспомню, о чем говорил с Тир<���ольшей>, то все неприятное еще умножается. Пустота и холодность души, самолюбие, эгоизм, сжимающий сердце, досада на себя. – А как наперед всему етому радовался! (1239: 40)

Вновь, как и во время своего эпистолярного романа с Екатериной Соковниной, Андрею Ивановичу приходилось упрекать себя в «пустоте и холодности души», «эгоизме, сжимающем сердце». Упреки такого рода ему доводилось слышать и от баронессы. 27 ноября, по горячим следам очередного разговора с ней, он делает новую отчаянную запись в дневнике:

Спустя с полчаса

Есть ли б мог я хоть плакать в такие минуты! Творец! Зачем закрыты во мне сии источники слез; ты мог меня сделать способнее к щастию, зачем же ета бесчувственность, ета тягостная холодность души? Радость! Радость! Когда ты посещаешь нас для того только, чтобы сказать нам: через час, через полчаса, через минуту вы будете не рады жизни своей и душа ваша, исполненная восторгом, опустеет, ослабеет под бременем скуки и бездействия (Там же, 40–40 об.).

Эти самообвинения продолжались и на следующий день:

После того, что я слышал вчера, после того, что ето в самом деле правда, могу ли я и надеяться быть щастливым? Но опять забудусь, опять буду радоваться жизнию, опять все пойдет по старому. О, творец! Творец! Но я преступник, призывая тебя.

Dieses Herz ist nun todt, aus ihm fließen keine Entzückungen mehr, und meine Sinnen, die nicht mehr erquickenden Thränen gelabt werden, ziehen ängstlich meine Stirn zusammen [А теперь мое сердце умерло! Оно больше не источает восторгов, глаза мои сухи, чувства не омыты отрадными слезами, и потому тревожно хмурится чело (нем.; пер. Н. Касаткиной)] (Там же, 40–40 об.).

Последний фрагмент представляет собой цитату из письма от 3 ноября из второй части «Страданий юного Вертера», приведенную по памяти с небольшими выпусками и неточностями. Тургенев несколько раз цитировал в дневниках это письмо, открывающееся признанием героя, что он «часто ложится в постель с желанием, а порой и с надеждой никогда не проснуться» (Гете 1978: 78). Любовная интрига, начатая, чтобы сменить поведенческую модель и эмоциональные матрицы, возвращала его к проверенным образцам.

К конце его пребывания в Вене мысли о смерти все чаще появляются в дневниках и письмах Тургенева. 31 декабря, накануне русского Нового года, он писал Жуковскому:

Душа моя в сии минуты исполнена горести, и я не рад своему существованию. О, как спокойно ничтожество и как иногда не желать его! Брат! Все прошедшее, давное и недавное, смешалось вместе в голове моей и живо мне представилось. Тронутая душа моя стремится в него, о, как оно интересно со всеми своими радостями и горестями, с тем временем и теми днями, которые видели меня младенцем! Тихие, блаженные дни! Укройте меня от настоящего и от будущего. Вас нет, вас и никогда не будет (ЖРК: 418).

На следующий день Андрей Иванович дословно переписал весь этот пассаж в дневник (1239: 49–49 об.). Он был уверен, что Жуковский, переводивший вместе с ним роман Гете, расслышит здесь вертеровскую тему, но хотел сохранить ее и в дневнике. Сравнивая себя с любимым героем, он мог найти относительные аналогии только в описании душевного состояния Вертера непосредственно перед самоубийством.

Стремясь строем личности походить на Вертера, Тургенев одновременно не мог забыть, что его собственная любовная коллизия уподобляет его скорее Абеляру. Он не соответствовал идеалам и ценностям, которыми продолжал жить. Накануне «Нового года по новому стилю», то есть за двенадцать дней до российского Нового года (дата в дневнике подчеркнута), Тургенев получил письмо от Екатерины Соковниной. На этот раз он не решился обозначить ее в дневнике даже инициалами К.М., как это делал обычно, и заменил имя отточием:

Ах! Сегодни еще получил письмо от … Читал его несколько раз; и от того она ожила в моем сердце, но достоин ли я любви ее? Все та же душа простая, невинная, возвышенная (1239: 45).

Сомнения Андрея Ивановича были лишь отчасти связаны с его неверностью. Складывается впечатление, что он чувствовал бы себя более достойным любви Екатерины Михайловны, если бы сумел испытать подлинную страсть к ее сопернице. Отношения с двумя женщинами, с одной из которых он был связан самыми серьезными обязательствами, а с другой встречался едва ли не ежедневно, только подтверждали его автоконцепцию. Тургенев видел здесь проявление тех же «бесчувственности и холодности души», которые не давали ему перевести эпистолу Поупа.

11 января 1803 года Андрей Иванович очередной раз отметил в дневнике, что «принялся за Элоизу, но ничего не сделал». Затем, сообщив, что двое его товарищей по службе Григорий Гагарин и Константин Булгаков получили штатные места при посольстве, он предался размышлениям о настоящем и будущем: