Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Глафира Алымова и Елизавета Рубановская были ближайшими подругами со времени их совместной учебы в Смольном институте. Впоследствии Глафира Ивановна вспоминала в «Записках», что Рубановская осталась ее «единственным, искренним другом до последней минуты своей жизни. С обеих сторон чувство доходило до совершенной преданности. По смерти ея я имела счастие оказать услуги ея семейству, детям и тем исполнила священный долг, заплатив за ея дружбу, которая до того времени не требовала от меня ни малейшаго пожертвования» (Ржевская 1871: 13–14). Ржевская поддерживала регулярную переписку с изгнанниками, посылала им «необходимые вещи», заботилась о двоих старших сыновьях, вверенных ее попечению. В апреле 1794 года она просила Воронцова «продолжения милости для несчастных» и рассказывала ему, что Николай и Василий Радищевы «хороши собою, прекрасно воспитаны» и «так еще чисты сердцем и нравственностью». По словам Ржевской, «слова их несчастного отца», доверившего их ей «в последнем письме», разрывали душу, и ее «самые большие угрызения вызывались невозможностью посвятить им все силы» (Троцкий 1933: 452). Две женщины, которых в ранней юности научили следовать правилам, а не обычаям, навсегда сохранили привязанность друг к другу.

Датировка «Дневника» являлась предметом продолжительной научной дискуссии. В. П. Гурьянов первым предложил датировать его последним годом жизни писателя. Эта хронология поддержана «Словарем русских писателей XVIII века» (см.: Гурьянов 1960; Кочеткова 2010). Обоснование датировки и обзор историографии вопроса см.: Зорин 2012. К аргументам, приведенным в этой статье, следует добавить соображение, изложенное А. А. Костиным в электронном письме автору от 17 апреля 2012 года. Костин обратил внимание на то, что повествователь «Дневника» проводит день на Волковом кладбище. Между тем от дома, где Радищев жил до ареста, на Преображенской Полковой (нынешней Марата), до Волкова кладбища идти в два раза дальше, чем до Александро-Невской лавры, где была похоронена А. В. Радищева (Рубановская). Наоборот, прогулка до Волковой деревни из улиц между Фонтанкой и Обводным, где квартировал Радищев в 1802 году, выглядит вполне естественной.

Г. А. Гуковский отрицал документальную природу «Дневника» в том числе потому, что он датировал его первой половиной 1770-х годов, что не позволяло обнаружить параллелей между содержанием произведения и реальными обстоятельствами биографии автора (см.: Гуковский 1936: 166). Как отметил Р. Боден, эстетика сентиментализма «старалась затушевать границу между документальным и художественным началом в пользу логики, которая позволяет автору разделить с читателем свой аффективный опыт» (Боден 2011: 289).

Т. Пейдж озаглавила свою статью о «Дневнике» «Radischev’s Sucidal Despair», хотя и датировала его 1791 годом (см.: Page 1988).

М. Г. Фраанье предположил, что Карамзин мог иметь в виду покончившего с собой в 1792 году М. Г. Сушкова. Его книга «Российский Вертер», где герой-самоубийца оставляет на столе трагедию Аддисона, раскрытую на монологе самоубийцы Катона, вышла в 1801 году (см.: Фраанье 1995: 160–161). Это предположение невозможно отвергнуть, однако оно не противоречит гипотезе Лотмана. Обсуждая «катоновские» самоубийства, Карамзин вполне мог иметь в виду и Сушкова, и Радищева, известие о смерти которого должно было дойти до Москвы в те самые дни, когда Карамзин писал свою заметку.

В поздней работе Ю. М. Лотман существенно смягчил свою позицию: «Само самоубийство автора „Путешествия“ выглядит как мгновенное, под влиянием аффекта, необдуманное действие. Радищев думал о самоубийстве долгие годы, но в момент действия все оказалось роковым образом неподготовленным» (Лотман 1994: 267).

Едва ли имеет смысл обсуждать гипотезу Д. С. Бабкина, считавшего смерть Радищева результатом несчастного случая (см.: Бабкин 1966: 265). Давно опровергнутая многими исследователями (см.: Карякин, Плимак 1966: 238–239; Татаринцев 1984: 234–237 и др.), она недавно была вновь взята на вооружение В. К. Кантором (см.: Кантор 2006: 83–84). При этом, если Д. С. Бабкин полагал, что несгибаемый революционер не мог опуститься до такого малодушного поступка, как самоубийство, то В. К. Кантор, напротив, дает понять, что сторонник культурного опрощения, апологет крестьянского бунта и противник европеизированной монархии Екатерины II Радищев не был в состоянии подняться до духовной драмы, которой требовал такой поступок. При таком подходе исследователям приходится игнорировать и вопрос, заданный умирающему Радищеву лейб-медиком Виллие, и свидетельства И. М. Борна, Н. С. Ильинского и тех в высшей степени осведомленных современников, с которыми беседовал Пушкин (см.: Борн 1979: 189; Немировский 1991), не говоря уже о воспоминаниях сыновей писателя.

Мы исправили произвольную конъектуру Г. А. Гуковского, изменившего слова «карают Беверлея» на «играют Беверлея» (Радищев 1938–1952 I: 140). По мнению Гуковского, «очевидно, что это ошибка чтения автографа», «смысл и стилистический характер текста указывают на это» (Там же, 459). Больше никаких аргументов в обоснование своего текстологического решения он не приводит. Герой трагедии, о которой идет речь у Радищева, попадает в тюрьму, поэтому чем по смыслу, да и по стилистике, не устроило публикатора слово «карают», остается неясным.

К фразе «Кто же поручится мне, что и я сам себе злодей не буду?» в первом издании «Дневника» сделано примечание: «Сие сбылось через несколько лет» (Радищев 1811: 15). Г. А. Гуковский считал это примечание авторским и относил его к аресту и ссылке Радищева (Радищев 1938–1952 I: 460). Эта точка зрения была опровергнута П. Н. Берковым, указавшим на издательский характер примечания, напоминавшего о самоубийстве писателя (Берков 1949: 415).

Большая часть архивных материалов, которые цитируются в настоящей книге, хранится в фонде 309 (Тургеневы) РО ИРЛИ. Дальнейшие ссылки на этот фонд приводятся только с указанием номеров единицы хранения и листа.

Семья актеров вскоре распалась из-за конфликтов вокруг дележа доходов от коммерческих бань, по сей день носящих их имя (Горбунов 1904: 335).

Незабудка была одним из самых популярных цветков для авторов песен и романсов. В сборнике стихотворений разных авторов, сохранившемся в бумагах Тургеневых в ГАРФ, переписано стихотворение Державина «Незабудочка» (РГАДА. Ф. 1634. Оп. 1. Ед. хр. 25. Л. 4), которое сам автор в рукописи датировал 22 июля 1809 года (см.: Державин 1866: 12).

В переводе Тургенева: «Кто нашел себе милую супругу, тот смешай с нами восторг свой» (276: 13 об.).