Джон Барри - Испанка. История самой смертоносной пандемии

Полученные данные его не убеждали.

Освальд Эвери был особенным. Давление — само по себе — мешало ему меньше, чем вынужденная узость научного поиска, когда нельзя идти по следу (куда бы он ни вел), нельзя двигаться в собственном темпе, нельзя выкроить время на то, чтобы подумать . Временные решения были ему глубоко чужды. Он работал по вертикали. Он глубоко погружался в тему, проникая в самые сокровенные глубины, забираясь в самые узкие расщелины, пролезая в мельчайшие отверстия, пытаясь связать все концы воедино. Сама его жизнь была сосредоточенной, связной и плавной.

Он готовился… ко всему , он хотел контролировать все на свете. Даже в черновиках его выступлений есть пометки: на какое слово падает логическое ударение, где надо изменить тон голоса, что необходимо интонационно подчеркнуть. Даже в обычных разговорах с Эвери создавалось впечатление, что каждое его слово было подготовленным, каждая пауза — продуманной: это напоминало театральную постановку. Его личный кабинет, примыкавший к лаборатории, отражал эту особенность характера Эвери. Рене Дюбо, выдающийся ученый, вспоминал, что этот кабинет был «маленький, с голыми стенами, почти пустой, без фотографий, безделушек, лишних книг и других предметов, которые обычно украшают и захламляют рабочее пространство. Этот аскетизм сам по себе был символичен, он показывал, чем поступился в жизни хозяин кабинета, чтобы полностью сосредоточиться на нескольких избранных целях» [568] Dubos, The Professor, the Institute, and DNA (1976), 78. .

Когда Эвери начинал докапываться до истины, он хотел одного — чтобы ему не мешали. Он не был грубым, злым или мелочным. Нет ничего более далекого от истины. Молодые ученые, работавшие под его руководством, становились его самыми верными обожателями — все до единого. Но иногда Эвери все глубже и глубже погружался в созданный им самим мир, узкий и тесный. Зато он сам решал, каким ему, этому миру, быть, он становился там полновластным хозяином.

Но тесный не значит маленький. Мир был узким — но мыслил Эвери широко. Любые данные были для него трамплином: его ум совершал прыжок, а затем свободно, даже беззаботно парил. Колин Маклауд, такой же блистательный, как и Дюбо, ученик Эвери, вспоминал: всякий раз, когда опыт давал неожиданные результаты, «воображение Эвери буквально разгоралось… и он начинал подробно анализировать теоретически возможные следствия» [569] McLeod, «Oswald Theodore Avery, 1877–1955», Journal of General Microbiology (1957), 541. .

Дюбо смотрел на это иначе. Он считал, что Эвери было весьма неуютно в хаосе социальных взаимодействий, — вернее, он едва ли был в состоянии справиться с этим хаосом. Зато, по мнению Дюбо, Эвери уютно чувствовал себя в хаосе природы и успешно ему противостоял. За счет чего? За счет «сверхъестественного умения вычленять действительно важное». Кроме того, он «умел дополнять реальность воображением… и обладал творческим импульсом, который позволял выстраивать факты в осмысленные и изящные структуры». Дюбо замечал, что научные сочинения Эвери «были сродни художественным творениям, которые не имитируют действительность, а выходят за ее пределы и озаряют ее своим светом» [570] Dubos, Professor, 177, 179. .

Много лет спустя после пандемии, коллега и друг Эвери Альфонс Доше получил медаль Кобера — награду, которой Эвери был удостоен раньше. В отзыве Эвери описывал профессиональную этику Доше. То же самое он мог бы сказать и о себе: «Выводы… это не случайный продукт случайных наблюдений. Это плод многолетних мудрых размышлений и вдумчивых экспериментов. Я никогда не видел, чтобы его [Доше] рабочее место было заставлено чашками Петри и лесом пробирок в штативах, — это всегда оставляет впечатление, что сам ученый давно заблудился в этой чаще без дорог и тропинок… Я никогда не видел, чтобы он был занят бесцельным соперничеством или попытками утереть кому-нибудь нос. Зато я не раз замечал, как он безмятежно сидит за столом, погруженный в свои мысли, когда все кругом суетятся, как в броуновском движении. Я не раз замечал, как он встает и принимается, улыбаясь, расхаживать вокруг стола, — а потом берет несколько пипеток, несколько пробирок со средами, кувшин льда и выполняет простой опыт, который дает ответ на какой-нибудь старый и трудный вопрос» [571] Цит. по: McLeod, «Oswald Theodore Avery», 544–46. .

Но теперь, в разгар смертоносной эпидемии, на Эвери навалилось все на свете (да и Уэлч продолжал давить), и привычка к размышлениям и тщательной подготовке отошла на второй план. А на первый вышло то, что Эвери не любил всей душой: броуновское движение — беспорядочное движение частиц в жидкости или газе. Другие ненавидели грипп за смерть, которую он нес. Эвери тоже, но еще больше он ненавидел грипп за насилие над его личностью, за посягательство на его достоинство. Он знал, что не поддастся этому натиску.

Когда Эвери ставил опыт, то, по словам одного из его коллег, «его поведение напоминало поведение охотника, ищущего добычу», потому что «для охотника все составляющие окружающей природы — камни, растения, небо — насыщены информацией и смыслом, которые помогают ему сродниться с миром добычи» [572] Dubos, Professor , 173. . Эвери отличался поистине охотничьим терпением. Он был способен провести в ожидании час, день, неделю, месяц, все лето или всю зиму. Если добыча была крупной, он мог подкарауливать ее годами. Но он не просто подстерегал своего «зверя»: он не терял даром ни единого часа, он строил планы, он наблюдал, он учился. Он изучал возможные пути отхода добычи и перекрывал их, он находил более удачные точки наблюдения, он опутывал веревкой участки, через которые должна была пробежать добыча, а потом, когда зверь появлялся, затягивал петлю все туже и туже. Эвери умел расставлять ловушки: он изучал поведение пневмококков, вживляя их под кожу: да, иммунная система могла легко подавить их размножение, но зато у него была возможность экспериментировать с бактерией не в лабораторной пробирке. Он говорил: «Всякий раз, когда падаешь, старайся что-нибудь подобрать, вставая». И еще: «Разочарование — это мой хлеб насущный. Я питаюсь разочарованием» [573] Там же, с. 91. .

Он не суетился. Да, на него, как и на всех, чудовищно давили, но сам он никуда не спешил. В Рокфеллеровском институте он был не единственным, кто сосредоточил все свои усилия на гриппе. Марта Вольштейн, которая за несколько лет до того вместе с Флекснером безуспешно пыталась создать сыворотку против бациллы Пфайффера, занималась поиском антител в крови больных, перенесших грипп. Доше активно изучал поражения глотки и гортани. Многие другие тоже работали с гриппом. Но особого прогресса не было. Руфус Коул докладывал Горгасу в середине октября: «Мы вынуждены заниматься заболевшими гриппом сотрудниками госпиталя и института — эти больные заняли все свободные места». На лечение больных уходило много времени, и Коул признавал: «Едва ли мы сможем существенно углубить наши знания об этой болезни» [574] Письмо Коула Расселлу, 23 октября 1918 г., документ 710, группа записей 112, Национальный архив США. .