Артём Драбкин - Снайперы [litres]

Вы знаете, сколько нам навстречу народу шло? И те, кто при приближении Советской армии эвакуировался (как мы говорили – «бежал»), а потом, когда увидел, что мы освободили их местности и не безобразничаем, стали возвращаться. И немцы тоже. Но больше всего это были те, кого немцы угнали: и французы, и итальянцы, и югославы, и русские, и кого там только не было. Потоками шли! С ручными тачками, с телегами, с узлами, просто безо всего… И мы так очень спокойно на этот обоз смотрели. Ну, я, по крайней мере. Помню, даже мысли не допускала, что это может быть что-то другое. А может быть, уже от усталости соображать перестала. Но после войны на одной из встреч кто-то про это рассказывал, а мы с нашими девчатами рядом стояли.

Цитата из вашей книги: «…на подступах к Ландсбергу разгорелся тяжелый затяжной бой. Мы понесли крупные потери». Что-нибудь про этот бой можете добавить?

Ничего не могу сказать. Наверное, потому, что, когда мы брали Ландсберг, снайперы в атаку не ходили. По бесполезности, очевидно. И слабосильные все, и снайперская винтовка без штыка.

Тот бой был что-то долго, что-то все там кричали, стрельба – в общем, это потом уже мы узнали, что он был тяжелый, с большими потерями с обеих сторон. И потом же я узнала, что Ландсберг был очень важный стратегический пункт для немцев, там сходились железная дорога и шоссейная. Мне было восемнадцать лет, я ни во что это не вникала.

Когда мы были в окружении – я оглянулась в окопе, посмотрела налево, направо: никого нет. Наши ушли в атаку, а я осталась одна в траншее первый раз. Меня такой ужас обуял! Мне казалось, что меня все бросили и что сейчас немцы сюда хлынут и заберут меня в плен. И я от отчаяния, от ужаса поднялась и побежала с нашими. Ну, хорошо – кто-то увидел, что я бегу…

По боям вообще мне нечего добавить. Во-первых, не везде может добавить даже тот, кто сам шел в атаку и дрался. А у нас могли быть какие-то конкретные задания. Может быть, и были, я уже не помню. У снайперов все-таки особое положение. Мы же не участвуем непосредственно в таких сражениях.

Какие лично у вас на фронте складывались отношения с мужчинами?

Из моих рыцарей я очень симпатизировала Василию Столкову. Хотя у меня и не было уж такой влюбленности. Но я не могла показать даже того, что я ему симпатизирую. Потому что, если бы я показала это – все тридцать парней, которые жили со мной в одной комнате, меня извели бы. Они бы меня просто изничтожили! Они бы меня презирали и постоянно демонстрировали бы мне свое презрение. Когда много девчат в одном месте – это одно, а когда ты один, когда ты один – и все…

Когда однажды капитан пришел и раздвинул эти мои занавески, я говорю: «Ну, товарищ капитан!» На следующий день Петя Чирков выходит следом за мной – и говорит: «Ну, товааарищ капитан!» Вот такая интонация. Представляете, что было бы, если бы я что-нибудь себе позволила?!

Кому было сложнее: вам в восемнадцать – или тем девушкам, кому было лет двадцать пять и более?

Вы знаете, я думаю – дело не в возрасте. Дело в характере. Конечно, в восемнадцать лет, может быть, сложнее в том смысле, что еще жизненного опыта никакого нет, и сразу – в это вот, в этот омут. А в двадцать пять – сложнее в том смысле, что уже более реально понимаешь, что ты можешь потерять. Я помню, у меня тогда даже жизненных планов никаких не было. В каждом возрасте – свои проблемы, свои трудности.

На одной из послевоенных встреч разговаривали с девчатами. Я-то думала, что у нас все добровольцы, а мне одна и говорит: «В нашем отделении была только одна такая дурочка – это ты». А одна девушка на встрече узнала, что я и институт после войны закончила, и что у меня так все хорошо сложилось – и говорит: «Так я не удивляюсь: ты же у нас была самая правильная».

Я делала свое дело. И многого поэтому, наверное, не помню. Я правда видела войну сквозь оптический прицел снайперской винтовки. А все, что по бокам – меня не касалось. Наверное, так не правильно…

Ну, почему? Это – позиция.

После взятия Ландсберга мы в доме обнаружили подвал. И от пола до потолка – полки, и все заставлено банками: вареньями, соленьями, маринадами. Мы ни банки не били, ничего не портили. Взяли столько, сколько могли съесть – и все. Нас тогда поразило такое изобилие. Но – не безобразничали, а взяли две или три штуки. Варенье, еще что-то – и огурцы. Такая высокая банка, огурцы разрезаны на дольки, расположены так стоймя. И они какие-то необыкновенно вкусные, сладковатые такие были! Может быть, это был маринад – не знаю. Я не знала, что так маринуют. И мы с ними пошли на хутор отдохнуть. Мы ели – эти огурцы хрустели.

Всего-навсего.

Зачем же они полезли к нам, если так жили?

Нам объясняли, зачем они к нам полезли. По тем временам – во-первых, это что Гитлер хотел завоевать весь мир и, во-вторых, уничтожить славянские народы. Кстати, Гитлер сам об этом говорил. Я перечитывала эту книгу, Полторак написал: «Нюрнбергский процесс» называется.

Интервью: А. Драбкин

Лит. обработка: А. Рыков

Расскажите, пожалуйста, о своем детстве, о семье, учебе и предвоенных годах.

Мы жили в Сталинградской области, в Красноармейском сельском районе, сейчас это Красноармейский район города Волгограда. Жили в Больших Чапурниках. Там был центр этого района, а когда немцев выгнали из Сталинграда, то этот район Чапурников не стали восстанавливать. Был он разрушен здорово! И всё это передали в Светлоярский район.

Когда немец подходил уже к Сталинграду, то всем нам, молодым, и родителям нашим, местные руководители предлагали уходить за Волгу. Был приказ – уходить всем за Волгу, и мы эвакуировались. Когда немцев окружили и погнали отсюда, то переехали уже в Светлый Яр.

Почему немец пошел именно на Сталинград, а не на Москву? Когда немцы подошли к Москве, то их там наши войска остановили и отогнали на 100–150 км. Гитлер был очень злой на Сталина. Он дал команду идти на Сталинград и, как прямо написано в его приказах, уничтожить этот город, чтобы он никогда не был восстановлен!

С кем вы эвакуировались?

С родителями. У меня отец был, мать и младшая сестренка Тамара, она несколько лет как умерла.

Брат Василий, который старше меня на 2 года, был уже на фронте. Погиб он 20 апреля 1945 года под Берлином. Был подполковником в танковых войсках, заместителем командира танкового корпуса. Мой брат похоронен в Германии. Нам прислали лишь извещение, а отец долго везде писал после войны, хотел знать, что случилось с сыном. Наконец, ему прислали ответ: оказывается, их танки прошли вперед, а на штаб командования корпуса совершила нападение небольшая немецкая часть, которая осталась в нашем тылу. Спаслись всего три человека, они смогли спрятаться, а остальных немцы уничтожили, и документы все тоже.