Отто фон Бисмарк - Второй рейх. Не надо воевать с Россией

Ругани на всех перекрестках подвергался тогда всякий, кто, подобно Роберту Митшеллю в «Constitutionell», позволял себе высказывать свою радость и удовлетворение по поводу мирных перспектив. После статьи Митшелля Гамбетта воскликнул по его адресу: «Вы удовлетворены?! Какое гнусное выражение!». Номера газет со статьей Митшелля расхищались из киосков, бросались в Сену и, вытащенные оттуда, швырялись ему в лицо.

В ответ на статью Митшелля Эмиль де Жирарден писал ему: «Теперь представляется единственный в своем роде, совершенно неожиданный случай; если государство сейчас не воспользуется им, оно погибнет». Уже тогда фактически началась подготовка к войне 1914 г.

Подобные словам Жирардена голоса, раздававшиеся далеко не в единичном числе и во Франции и в Англии, должны служить все новыми доказательствами того, что не мы являемся виновниками войны.

Наши политические и дипломатические комбинации в течение нескольких десятилетий, конечно, были задуманы и проведены далеко не безошибочно. Но если нами и были сделаны ошибки, то они всегда вытекали из чрезмерных стараний сохранить общий мир. Такие ошибки не могут быть поставлены нам в вину.

Я считаю, например, Берлинский конгресс, о чем я уже говорил, ошибкой, ибо он ухудшил наши отношения с Россией. Конгресс этот явился победой Дизраэли, англо-австрийской победой над русским государством, вызвавшей озлобление России к Германии. Но чего только не сделала в дальнейшем Германия, чтобы примириться с Россией. Я уже отчасти указал выше на сделанные нами шаги к примирению с Россией. И самая цель, которую преследовал князь Бисмарк на Берлинском конгрессе, как я уже доказывал выше, была направлена исключительно к воспрепятствованию общей мировой войны.

Канцлер фон Бетман-Гольвег, получивший от меня строгий приказ по возможности сохранить мир, сделал немало ошибок в 1914 г.; в политическом отношении он ни в какой мере не дорос до того, чтобы справиться с мировым кризисом. Но нельзя же приписывать нам вину в возникновении войны только потому, что противники воспользовались нашими ошибками. Бетман, как и все мы, хотел воспрепятствовать войне. Это видно уже хотя бы из того, что еще вплоть до 4 августа он продолжал вести переговоры с Англией, все еще надеясь, что ему удастся удержать ее от выступления. По этому поводу я вспоминаю также и о том заблуждении относительно англо-германских отношений, в каком находился немецкий посол в Лондоне, князь Лихновский.

Вскоре после вступления князя Лихновского в должность король Георг явился к обеду в немецкое посольство. Примеру короля последовало лучшее общество Лондона. К князю Лихновскому и его супруге сразу же хорошо отнеслись и прекрасно принимали их в обществе.

В связи с этим немецкий посол вывел заключение, что наши взаимоотношения с Англией улучшились; однако накануне войны сэр Эдуард Грей холодно заявил послу, что из приема, оказанного ему в обществе, и хорошего отношения к нему лично князь Лихновский не должен делать никаких политических выводов.

В поведении Грея сказывается разница между англичанином и немцем. Немец принял предупредительное к себе отношение за желание идти ему навстречу в политических вопросах, ибо немец привык открыто выражать свое расположение или нерасположение, проявляя их в своем внешнем поведении. Он не таит в своем сердце змеи. Англичанин, наоборот, поступает иначе, он скорее даже рад, когда тот, с кем он имеет дело, смешивает форму с содержанием, принимая внешнюю форму за выражение политических настроений и взглядов.

С английской точки зрения, упомянутые выше слова сэра Эдуарда Грея были большой откровенностью.

Тот факт, что мы не возобновили соглашения с Россией о взаимном доброжелательном нейтралитете на случай войны, нельзя считать, однако, настолько решающим, чтобы от него могли зависеть вопросы войны и мира.

Соглашение это, по моему мнению, не удержало бы Россию Николая II от выступления совместно с Антантой, а при Александре III оно было излишним. Мнение князя Бисмарка, что русский посол, граф Шувалов, возобновил бы соглашение о взаимном нейтралитете только с ним, но не с его преемником, является добросовестным, чисто субъективным заблуждением князя. В действительности мнение Бисмарка в то время не соответствовало намерениям как России, так и Германии.

Помощник статс-секретаря, граф Берхем, подчеркнул, например, в официальном докладе князю Бисмарку, что договор нельзя возобновить, значит, было очевидно, что этого нельзя будет достигнуть и при помощи Шувалова. Я полагал, что возможно будет заключить новый, несколько видоизмененный договор, к которому необходимо привлечь и Австрию, подобно тому, как это было при старом союзе трех императоров. Но, как мной уже было отмечено, договоры с Николаем II не казались мне безусловно прочными, тем более после того, как среди очень влиятельных кругов русского генералитета обнаружились антигерманские настроения. Наш образ действий определялся ясным сознанием того, что Германия может достигнуть нужного ей мирового положения и влияния исключительно при условии сохранения общего мира.

Мои личные настроения еще более укрепляли во мне это сознание. Мой отец во времена моей молодости нарисовал мне ужасные картины сражений 1870–1871 гг., и я не чувствовал никакой склонности навлечь на немецкий народ и все цивилизованное человечество такое же бедствие, и притом еще в более грандиозном масштабе. Старый фельдмаршал, граф Мольтке, которого я глубоко почитал, как-то высказал следующее пророческое предостережение: «Горе тому, кто зажжет пожар европейской войны». Я не забывал также политического завещания князя Бисмарка, выразившегося в его словах о том, что Германия никогда не должна начать войну первой.

Таким образом, и политическое благоразумие, и личные мои склонности, и завещания двух великих людей – Бисмарка и Мольтке, и желания немецкого народа заниматься мирным трудом и избегать авантюр – все это направляло курс немецкой политики по пути сохранения общего мира. То, что распространялось в недоброжелательных по отношению к нам кругах о якобы существовавшей у нас военной партии, является сознательной или бессознательной ложью. В каждой стране имеются элементы, которые при всех конфликтах – иногда по честному убеждению, а иногда из других, менее высоких побуждений, – начинают бряцать оружием, но на ход германской политики подобные круги никогда не имели влияния.

Особенно неосновательны выставленные против Генерального штаба обвинения в том, будто он подстрекал к войне. Прусский Генеральный штаб, согласно со своим долгом, служил королю и отечеству, упорным и тяжелым трудом организовывая во время своей долгой мирной деятельности обороноспособность Германии; политическое влияние его, однако, было равно нулю. Интерес к политике, как известно, никогда не был особенно велик в прусско-немецкой армии. Оглядываясь назад, можно даже теперь сказать, что для нас было бы лучше, если бы в руководящих военных кругах больше занимались вопросами внешней политики…