Маркус Редикер - Корабль рабов

Можно только предполагать отношение африканцев к этой бесконечно повторяющейся катастрофической смертности и выбрасыванию тел за борт к акулам, ждущим внизу. Но мы, возможно, сможем осознать его культурное значение, если поймем, что многие народы из западноафриканских обществ верили, что болезни и смерть были вызваны злыми духами. Очевидец, который знал Наветренный Берег достаточно хорошо, отмечал, что смерть, как там полагали, была делом рук «некоего злонамеренного врага». Николас Оуэн, который прожил много лет в Сьерра-Леоне, считал, что африканцы в этой области «верят, что любая болезнь — это дело рук ведьм или дьявола». Нетрудно вообразить, кем был бы злонамеренный враг на борту работоргового судна, но выводы, которые можно было бы сделать, пока остаются неназванными. К этому надо добавить нарушение почти всех западноафриканских культурных предписаний о том, какие ритуалы надо соблюсти в случае смерти — как человек должен был быть похоронен, что надо положить ему с собой и как именно его дух должен попасть в иной мир. Надо отметить, что разноэтнические африканцы обязательно пришли бы к общему согласию в этом вопросе; дело в том, что порабощение и лишение свободы препятствовало совершению общепринятых обычаев похорон. Даже при том, что судовой врач делал все, чтобы невольники выжили, болезнь и смерть были главным орудием устрашения на борту работоргового судна [410].

Западная Африка — одна из самых богатых лингвистических зон в мире, и народы, которых перевозили на работорговых судах, принесли с собой языковое многообразие. Европейские и американские работорговцы знали и видели в этом преимущество. Ричард Симпсон ясно выразил эту позицию в своем судовом журнале в конце XVII в.; «Средство, используемое теми, кто торгует в Гвинее, чтобы удержать негров в подчинении, состоит в том, чтобы набирать их из разных частей страны, так чтобы они говорили на разных языках; чтобы они обнаружили, что они не могут действовать совместно, потому что у них нет возможности договориться друг с другом, так как они не понимают друг друга». Инспектор Королевской африканской компании Уильям Смит выразил ту же самую идею. Языки области Сенегамбии были «столь многочисленными и настолько отличными», как он писал, «что уроженцы разных берегов одной реки не понимают друг друга». Если взять на борт «людей разного вида, вероятность того, что им удастся организовать заговор, будет не больше, чем строительство Вавилонской башни». В этом, как он заметил, «состоит маленькое счастье европейцев». Наоборот, торговцы волновались о сотрудничестве и восстании, когда у них было слишком много людей на борту, кто был взят «из одного города и говорил на одном языке» [411].

Верно, что на любом работорговом судне было несколько африканских культур и языков на борту, поэтому было ясно, что это создавало серьезную проблему среди невольников. Капитан Уильям Снелгрейв был убежден, что пленники с Наветренного Берега на борту «Элизабет» не были вовлечены в восстание, потому что они «не понимали ни слова» языка его организаторов с Золотого Берега. Очень редко случалось так, что на борту появлялся кто-то, кого не понимал никто. Так случалось редко, но, если это все же происходило, последствия могли быть трагичными. Как объяснил врач Экройд Клакстон: «Был один человек, который говорил на языке, неизвестном никому, это сделало его жизнь несчастной и заставляло его всегда выглядеть крайне удрученным, я полагаю, это привело его в состояние безумия» [412].

Однако в последнее время исследователи стали подчеркивать уровень взаимопонимания среди западноафриканцев, по крайней мере в некоторых крупных культурных регионах, и предполагать, что языковые различия на борту невольничьих судов были менее экстремальными, чем было принято считать. В течение долгого времени языки перемешивались благодаря торговле, особенно вдоль береговой линии Западной Африки и на многих больших реках, которые простирались глубоко внутрь континента. Особенно важным в межафриканской коммуникации было то, что один очевидец назвал «морским языком» [413].

Некоторые из таких морских языков были гибридными языками, сформированными в целях и в результате ведения торговли между людьми, говорящими на разных языках. В Западной Африке для создания таких гибридных языков обычно использовали английский и португальский языки. Другую их составляющую образовывали африканские языки, такие как фанти, игбо и др., которые подходили для этой цели. По словам капитана Джеймса Ригби, все прибрежные народы, которые жили и трудились от Кейп-Маунта до Кейп-Пальмаса на Наветренном Берегу на расстоянии приблизительно 250 миль, понимали друг друга. Томас Томпсон, миссионер, который жил на Золотом Берегу, отмечал небольшие общие языковые зоны в «размер округа», как и существование морских языков, которые соединяли людей на больших расстояниях, например в 300 миль от мыса Аполлония до реки Вольта. Жители Сьерра-Леоне в 1790-е гг. говорили на lingua franca 43 , но они также говорили «на английском, французском, нидерландском или португальском языке с терпимой беглостью». Капитан Уильям Маккинтош в 1770-е гг. выяснил, что невольники, купленные в Галаме, которые происходили из центра Сенегала, «отлично понимали язык тех рабов, которых я купил на Золотом Берегу». Обе группы очевидно происходили из внутренних районов страны, поэтому имели общность языков [414].

На корабле африканцы говорили как с друг с другом, так и с матросами, изучая английский язык. Они запоминали разговорную лексику и технические морские термины. Последние были особенно важны для мальчиков, которые трудились рядом с моряками. Но для невольников изучение английского языка становилось срочной задачей. Когда пленник по имени Джек с Наветренного Берега оказался на борту «Эмили» в 1784 г., «он едва говорил на английском языке», но за долгий период плавания «он узнал его лучше» и смог рассказать историю своего похищения. Это был морской язык, который станет все более важным для людей, связанных с англоязычными колониями [415].

Разнообразие языков, на которых говорили на судне, отнюдь не исчерпывало возможностей коммуникации. Моряки Уильям Баттерворт и Сэмюэл Робинсон вспоминали о том, что они говорили с пленниками «знаками и жестами»; и, конечно, африканцы тоже общались так же и друг с другом. Кроме того, на каждом судне существовали различные важные формы выразительной культуры: можно было петь и танцевать (по собственному выбору, а не по принуждению), отбивать ритм (все деревянное судно было одним обширным ударным инструментом), рассказывать истории. Очевидцы оставили «замечательные» и «удивительные» воспоминания об африканцах, что было, конечно, основано на устном творчестве. Они также рассказывали об историях, которые рассказывали женщины, «на манер басен Эзопа», и этот Эзоп был африканцем. Другой формой выразительной культуры были инсценировки, которые разыгрывали с большой экспансией и, возможно, терапевтическим социальным значением на главной палубе работоргового судна, которая превращалась в сцену. Доктор Торн Троттер отмечал, что «некоторые мальчики на нашем судне» — печально известном «Бруксе» в 1783-1784 гг. «играли в своего рода игру, которую они назвали «Взятие в рабство, или Борьба в кустарнике». Они разыгрывали свои истории, показывая, как злодеи захватили их и их семьи в плен. Троттер говорил: «Я видел, как они выполняют разные движения, прыгают, ползут и отступают, при этом жестикулируют». Когда Троттер спросил про эту игру у женщин-невольниц, «мне ответил только взрыв горя». Такие сцены позволяли воспроизводить, обсуждать, оплакать и не забывать драму лишения собственности и свободы [416].