Маркус Редикер - Корабль рабов

Песня была существенным средством общения между людьми, которые не могли общаться. Баррикада на главной палубе отделяла мужчин от женщин и не давала им видеть друг друга, но она не могла заблокировать звук или препятствовать разговорам. Помощник по имени Джанверин, который сделал четыре рейса в Африку в конце 1760-х и в начале 1770-х гг., отмечал: «Они часто поют, мужчины и женщины, отвечая друг другу, но что является предметом их песен, я не могу сказать» [419].

И, конечно, был еще один важный момент: пение на африканских языках давало невольникам своего рода общение, которое не могли понять многие из европейских капитанов и членов команды. Пение было также способом найти членов семьи, соседей и соотечественников и идентифицировать себя с культурными группами, которые были на судне. Это был способ сообщить важную информацию об условиях, подготовке восстания, о разных событиях, о том, куда судно шло. Пение было средством формирования общих знаний и коллективной идентичности.

Некоторые члены команды, однако, знали языки, на которых пели люди, или они заставляли кого-то переводить все в целом или что-то конкретное. Показательными примерами были два морских врача, которые совершали рейсы в конце 1780-х гг., один в Габон, другой в Бонни. Они описали принудительное пение, которое могло значительно отличаться по тону и содержанию. Под африканский бой барабанов и под угрозой кошки-девятихвостки, обвивающей их тела, невольники были вынуждены петь определенные песни: « Messe, Messe, Mackaride », что значило «Хорошо жить и хорошо общаться с белыми людьми». Невольники, как объяснил один из врачей с сарказмом, были обязаны таким образом «хвалить нас за то, что они жили так хорошо». На другом судне невольник спел песню не похвалы, а протеста: « Madda! Maddal Yiera! Yiera! Bernini! Bernini! Madda! Aufera! » Эта песня означала, что «они все больны и скоро умрут». Этот врач добавил, что «они также пели песни, выражавшие их страх перед поркой или что им дадут мало еды, особенно их родной пищи, и они никогда не вернутся в свою родную страну» [420].

Не все песни тем не менее были протестом, поскольку музыка могла удовлетворять разные цели. Невольник на борту корабля «Анна», стоявшем на якоре в Старом Калабаре в 1713 г., спел песню похвалы капитану Уильяму Снелгрейву после того, как тот спас ребенка одной из женщин на корабле от принесения в жертву местным африканским королем. Невольники на борту «Гудибраса» спели «песни радости» после того, как их недовольное «бормотание» вызвало извинение и разъяснение капитана о длительности и месте назначения их рейса. Пение часто продолжалось по ночам, когда невольники тосковали и выражали надежду попасть в «страну Макарара». Вице-адмирал Королевского флота Ричард Эдвардс отметил, что после прибытия работорговых судов в Вест-Индские порты «негры обычно казались веселыми и пели песни, о прибытии “гвинейца” вы узнаете по танцам и пению негров на борту». Чему именно они должны были радоваться, вице-адмирал не сказал [421]. Веселые песни, однако, были исключением. Гораздо более привычными были печальные ночные песни в трюме. Всякий раз, когда невольники, особенно женщины, оставались одни, они пели песни «жалоб», как это называли очевидцы один за другим. Это были грустные и скорбные песни о потере, лишении свободы и порабощении, которое сопровождалось общим плачем. «Некоторые из женщин имели обыкновение петь очень сладко, жалобным голосом, когда оставались одни», — вспоминал Джон Рилэнд. Они пели о том, что потеряли семью, друзей, соотечественников; их песни были «печальными жалобами изгнания из их родной страны». Томас Кларксон говорил о пении женщин, которые медленно сходили с ума, пока они были прикованы цепью к мачте на главной палубе: «В песнях они призывают своих потерянных родных и друзей, они прощаются со своей страной, они вспоминают об изобилии их родной земли и счастливые дни, которые они провели там. В других случаях они не поют, не говорят, но, охваченные меланхолией, изливают свое горе в потоках слез. Иногда они танцуют и кричат в ярости. Такими были ужасные сцены, которые приходилось наблюдать в тоскливых трюмах работоргового судна» [422].

Одним из аспектов этих песен был повтор истории, как это делали гриоты 44 . Моряк Дэвид Хендерсон слышал песни об «истории их страданий и их бедственном положении». Доктор Джеймс Арнольд также услышал женщин, поющих «историю их жизни и их разрыва с друзьями и родиной». Он отметил, что эти песни сопротивления

358 Глава девятая. От невольников до товарищей по плаванию

были хорошо поняты капитаном Джозефом Вильямсом, который посчитал их «очень неприятными». Он выпорол женщин «ужасным образом» за то, что они смели вспоминать свою историю с помощью песен; часто их раны заживали долго — по 2-3 недели. Борьба за память, которую вели эти женщины, была их попыткой сохранить историческую идентичность в ситуации полного изменения социального положения. Это был центральный элемент активной и растущей культуры противостояния на борту судна [423].

Если общий опыт порабощения, в том числе регламентация поведения и тесное распределение по группам на работорговом судне, создавал потенциал для возникновения сообществ среди африканских заключенных и если социальные практики — работа, общение и пение — помогали им это осознать, то не было ничего лучшего для осознания коллективной идентичности, чем сопротивление. Это было само по себе новым языком действия, которым пользовались, когда люди отказывались от пищи, прыгали за борт или поднимали восстание. Это был универсальный язык, который понимали все независимо от культурного фона, даже если они хотели не говорить на этом языке сами. Каждый акт сопротивления, мелкий или крупный, боролся с порабощением и социальной смертью, поскольку он создавал творческий потенциал и возможность будущего. Каждый отказ связывал людей прочными узами общей борьбы [424].

Атлантическая работорговля во многих смыслах была четырьмя столетиями голодовок. С начала торговли в начале XV в. до ее завершения в конце XIX в. невольники-африканцы отказывались от пищи. Когда некоторые невольники оказывались на борту судна, они впадали в «неподвижную меланхолию», депрессию, во время которой они ни на что не реагировали, в том числе на приказание есть пищу. Другие заболевали и были уже неспособны что-либо съесть, даже если бы захотели. И все же, кроме подавленных и больных, была еще более многочисленная группа, среди которых не было ни первых, ни вторых, так как отказ от еды для них был сознательным выбором, который удовлетворял нескольким важным целям. Поскольку главным требованием судовладельцев к капитану была доставка живых, здоровых африканцев в порты Нового Света, любой, кто отказался от хлеба насущного по любой причине, подвергал опасности прибыль и ниспровергал власть. Отказ от еды был поэтому актом сопротивления, которое, в свою очередь, вдохновляло невольников на другое неповиновение. Во-вторых, как оказалось, отказ был тактикой переговоров. Плохое обращение могло вызвать голодовку. В-третьих, такой отказ помогал создать корабельную культуру сопротивления, «нас» против «их». Смысл голодовок был следующим: мы не будем собственностью; мы не будем трудовой силой; мы не позволим вам съесть нас заживо.