Дмитрий Мачинский - Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 1

3. При этом данные лингвистики, палеоботаники, палеоихтиологии и климатологии безусловно свидетельствуют о том, что область сложения славянства лежала к востоку от Западного Буга. Западной границей возможной славянской прародины является знаменитая «буковая граница» — восточная граница распространения бука, идущая от побережья Балтики между устьем Вислы и Кенигсбергом, пересекающая Западный Буг в его нижнем и верхнем течении, выходящая на среднее течение Днестра и поворачивающая на запад к Карпатам несколько южнее Кишинева. Неподалеку от восточной границы распространения бука проходят и восточные рубежи произрастания ряда других центральноевропейских деревьев и иных растений, названия коих отсутствовали в общесла-вянском до великого расселения словен и были заимствованы им в процессе миграции на запад из германских и иных языков. Все виды деревь-ев, произрастающие восточнее этих рубежей, между Западным Бугом и Днепром, имеют в славянских языках исконные наименования. Буковая граница установлена давно (Rostafiński 1908; Moszyński 1925; 1957; 1962; Ulaszyn 1959) и никем всерьез не опровергнута; в частности, ее рассматривал как один из аргументов в пользу восточноевропейской прародины славянства замечательный польский археолог и историк К. Годловский (Godłowski 1979).

Попытки некоторых ученых поставить под сомнение значение «буковой границы» на основании того, что в древности ареалы различных деревьев, названия коих были заимствованы славянами западнее Западного Буга у германцев и иных этносов, могли быть иными, чем в современности, наивны и тенденциозны [151]. Данные палеоклиматологии убедительно показывают, что в I–IV вв. климат в Центральной и Восточной Европе был даже несколько теплее, чем в современности, и, таким образом, восточная граница ареалов бука, тиса и ряда других растений (названия коих отсутствуют в общеславянском и были заимствованы из других языков) могла пролегать лишь еще северо-восточнее, чем ныне, что отодвигает прародину славянства еще далее на восток. Сама «буковая граница» (от Кенигсберга на Кишинев) имеет глубокие географо-климатические основания, отделяя территорию «Европейского полуострова», окруженного незамерзающими морями, от монолитной континентальной «Европейской Скифии», продуваемой зимой холодными северо-восточными и восточными ветрами, достигающими Карпат (Мачинский 1988).

По данным языкознания, прародина славян не включала в себя морского побережья (Балтика), степей и гор (Карпаты). Из новых аргументов, вводимых в научный оборот и уточняющих местоположение славянской прародины, наибольшее значение имеют работы В. Т. Коломиец (1978; 1983), установившей, что праславянские названия пресноводных рыб, общие для всех или почти всех славянских языков, указывают на довольно ограниченную территорию, где эта номенклатура могла сформироваться — на территорию к западу от Днепра и Березины и к северу от Припяти, т. е. на бассейн Немана и Западной Двины. Результаты этих исследований имеют особенное значение для выявления того основного этнокультурного северного компонента, который, трансформируясь, участвовал в создании ранней корчакско-пражской культуры.

Таким образом, некие остаточные проявления зарубинецкой культуры Полесья в памятниках бассейна Припяти (и на части Подляшья и Мазовии) после середины I в. н. э. (а также, возможно, традиции зарубинецкой культуры в синхронных памятниках Среднего Днепра) — это весьма вероятный, но не этноопределяющий компонент ранней корчакско-пражской культуры. На другой компонент я также указывал давно и неоднократно (Мачинский 1973; 1976; 1981). Это лесные культуры севернее Полесья, и в первую очередь культура поздней штрихованной керамики, пережившая существенную трансформацию при ее предполагаемой миграции на юг во второй половине I — первой половине III в. Мною была отмечена ее высоковероятная соотнесенность с частью венетов Тацита и со ставанами Кл. Птолемея. Я уже пытался обратить внимание на позднейшие памятники культуры штрихованной керамики, в керамическом комплексе и отдельных чертах которых мне виделись признаки (иногда малоубедительные) трансформации, ведущей к сложению славенской корчакско-пражской культуры (Мачинский 1981; 1989б). Мои наблюдения и идеи были подхвачены и аргументированно развиты Вас. А. Булкиным (1993) и отчасти М. Б. Щукиным и Г. С. Лебедевым. Ныне добавлю, что территория культуры поздней щтрихованной керамики (середина I в. до н. э. — первая половина III в. н. э.) почти совпадает с прародиной славен, реконструируемой по работам В. Т. Коломиец.

И вот теперь И. О. Гавритухин спустя 20–25 лет приходит к той же идее. Наконец-то на юге ареала этой культуры обнаружено «городище Ивань, где прослежено ее взаимодействие с традициями зарубинецкого круга». Возникает предположение, что «зарубинецкий компонент является здесь частью местного набора культуры штрихованной керамики» и что этот компонент можно расценивать «как типологически переходный от зарубинецкой „классики“ Полесья к очерченному выше „протопражскому“ керамическому набору». В итоге И. О. Гавритухин заключает: «Северополесские материалы позволяют <���…> ставить вопрос о роли контактной зоны культуры штрихованной керамики и зарубинецкой или позднезарубинецкой в процессе формирования пражской культуры» (Гавритухин 2003: 135–136).

Примерно об этом я и писал в 1976, 1981, 1989 гг. Полагаю, что если в формировании керамического комплекса корчакско-пражской культуры (относящегося, вероятно, к женской субкультуре) определенную роль могли сыграть горшки зарубинецкой традиции, то в других областях культуры, в общем ее «лесном облике» (Щукин 1997: 131, 132) и, главное, в языке ее носителей, преобладало воздействие «штриховиков», а возможно, и других выходцев с севера — «балто-праславян» (?), двигавшихся на юг и вбиравших в себя германоязычные и ираноязычные этниче-ские компоненты.

Та «зона археологической трудноуловимости», из которой в середине IV в. возникает «искомый ареал» древнейших памятников корчакско-пражской культуры по Гавритухину (соответствующих венетам Иордана времен Херманарика), прослеживалась до недавнего времени в одних и тех же границах с третьей четверти I в. н. э., после исчезновения классической зарубинецкой культуры Полесья. Однако подобная же зона археологической трудноуловимости, только меньших размеров, обнаруживается и ранее, во II в. до н. э. — середине I в. н. э., между полесским, среднеднепровским и верхнеднепровским локальными вариантами зарубинецкой культуры. Территория этой меньшей и древнейшей зоны была занята в VII–III вв. до н. э. центральной частью милоградской культуры, исчезающей, по мнению В. Е. Еременко, еще до появления зарубинецкой культуры. Однако имеются отдельные наблюдения, говорящие за то, что милоградская культура могла продолжать свое существование и позднее, вплоть до середины I в. н. э. (Мачинский 1967; Щукин 1994а: 111–112). На данный момент неясно, какой этнос обитал во II в. до н. э. — середине I в. н. э. в этой «малой зоне», центр которой поражен последствиями Чернобыльской катастрофы, и какие археологические памятники оставлены им. И навряд ли ситуация прояснится в ближайшие десятилетия. Думается все же, что не следует целиком сбрасывать со счетов в поисках предков славян и то население, которое оставило милоградскую культуру, и потомков этого населения, о чем я некогда уже писал (Мачинский 1966б).