Борис Поршнев - Загадка «снежного человека» [Современное состояние вопроса о реликтовых гоминоидах]

В предыдущих трех главах мы следовали формуле: если принять за основу имеющуюся сумму описательных и вещественных данных о «снежном человеке» и аналогичных существах, то какой биологический образ из всего этого получится? Получится ли что-нибудь противоестественное или же укладывающееся в биологические понятия? Избранный нами метод количественной группировки описательных данных, хоть и необычный в зоологии, дал положительный результат. Мы получили рациональное предварительное морфологическое и биологическое описание некоего вида.

Только после этого стоит вернуться к критике ходячих теорий, будто весь описательный материал о «снежном человеке» и его разнообразных аналогах не представляет естественнонаучного интереса. Сторонникам этой версии мы прежде всего должны сказать, что, сами того не ожидая, они не выбрасывают вопрос в мусорную корзину, а пытаются произвести сложное и далеко идущее научное обобщение. Ведь мифологические образы и сюжеты, как и их распространение среди разных народов мира, изучены во всяком случае не хуже, чем вопрос о неандертальцах, их распространении и вымирании. Сошлемся, например, на известный многотомный каталог фольклорных мотивов всего мира, опубликованный Стифом Томпсоном ( Thompson S. Motif-index of Folk-literature. Bloomington, 1955–1958, v. I–V). Если для биологического истолкования суммы собранных в настоящее время на земном шаре сведений о наблюдениях аналогов «снежного человека» нам приходится разработать достаточно сложную концепцию, затрагивающую фундаментальные вопросы зоологии и антропологии, то для иного истолкования этой суммы сведений надо не менее смело вторгнуться в фундаментальные проблемы фольклористики и мифологии. Историко-географическое распределение указанных сведений не укладывается в историко-географическую схему фольклорных мотивов Томпсона или кого-либо другого из исследователей мирового фольклора. Придется создавать фундаментально новую концепцию праисторического фольклора. По-видимому, эта концепция может покоиться лишь на одном из двух теоретических оснований. Либо надо вернуться к теории «культурных кругов» и, ввиду почти универсальной распространенности интересующего нас сюжета, отнести его к наидревнейшему «культурному кругу». Это значит, что мы должны рассматривать мир фантастических образов еще палеолитических людей как не поделенный ни на какие культурные провинции единый мир, включающий в себя в качестве обязательного элемента веру в антропоморфные, но не сверхъестественные существа, отличающиеся от человека волосатостью тела, отсутствием речи и некоторыми особенностями строения тела. Либо же надо вернуться к теории «яфетической стадии» развития всех человеческих обществ, приписав указанный образ некоей закономерной ступени развития магического мышления и языка. Навряд ли надо объяснять, каких новаторских и по-своему титанических научных усилий потребуют как тот, так и другой путь. При этом шансы на успех в обоих случаях с самого начала представляются весьма сомнительными.

Но если есть удовлетворительная биологическая интерпретация сведений и фактов, стоит ли ждать переворота в общей теории мифологии и фольклористики?

Сторонники фольклорно-мифологической версии в вопросе о «снежном человеке» и его аналогах опираются на то, что среди зафиксированных рассказов и сообщений попадаются и бесспорно легендарные. Но легенды есть о всех животных. Например, очень обильны легенды и сказки, поверья и обряды, связанные с медведем. Что было бы, если бы кто-нибудь, собрав то или иное число сказок о медведе и этнографических записей об этих повериях, взялся решать: существует ли реально медведь? При отсутствии биологических знаний, ответ, конечно, получился бы отрицательный. Ведь в этнографических записях обнаружилось бы, что у медведя множество местных названий, из чего был бы сделан вывод, что каждому названию соответствует свой «образ». Оказалось бы, что в некоторых сказках медведь говорит человечьей речью, в других он — ростом с гору, он невероятно страшен и мстителен, если его не умилостивить, встреча с ним приносит счастье или несчастье, он может унести к себе в берлогу красную девицу и т. д. Словом, вывод был бы не менее суров, чем о «снежном человеке», медведь — миф, вымышленный образ, образующий цикл народных поверий, а утверждать, что медведь есть на самом деле — значит поддерживать в народе суеверия.

То же самое получилось бы с тигром: оказалось бы, что это — фантастический образ «хозяина тайги». «Изуверство тигропоклонников» доходит до того, что они подчас привязывают в чаще для «хозяина» коз, собак, — надо ли искать еще доказательств того, что никакого тигра нет?

Нет сов и зайцев, раз кто-то верит, что они приносят несчастье, нет аистов, потому что они, как говорят, приносят счастье и новорожденных детей…

Один остроумный автор в середине XIX в. выпустил книгу: «О том, что Наполеона никогда не было». Это была злая пародия на увлечение мифологическими истолкованиями всего на свете. В книге с серьезным видом и весьма учено доказывалось, что история Наполеона — не что иное, как солнечный миф, принятый простаками за реальность.

Действительно, полезное дело — изучение народной фантазии, мифов, легенд — стало приносить науке вред, поскольку в руках некоторых этнографов и фольклористов превратилось в средство объявлять действительность вымыслом. Это направление опасно в двух отношениях.

Во-первых, оно мешает выявлять в фольклоре элементы истинные, отражающие объективные явления природы, и истории. На самом деле нет абсолютно чистых вымыслов. И при умелом обращении с фольклором он становится важным, подчас даже единственным путем к познанию истины — там, где обрываются письменные источники и научные наблюдения. Память народов в художественно преображённой форме хранит многое, что было на самом деле. Опросный фольклорный материал при доброкачественном анализе может очень много дать для познания местной фауны. Но, увы, фольклористы ищут не фауны, а чего-нибудь как можно более противоестественного и сверхъестественного. К примеру, один из представителей указанного направления, проф. Н. А. Кисляков, написал статью на тему «Охота таджиков долины р. Хингоу — в быту и фольклоре» ( Кисляков Н. А. Охота таджиков долины р. Хингоу — в быту и фольклоре // Советская этнография. М., 1937, № 4). Но, к сожалению, охотовед не получит от нее пользы; данные о действительной охоте указанного района, о ее приемах, о промысловой фауне тонут в коллекции всяческих обрядов, верований, чертовщины. Таким этнографам кажется по меньшей мере скучным описывать что-нибудь не-фантастическое. Поэтому от них нельзя и ожидать, чтобы они зафиксировали и довели до сведения биологов сведения местных охотников и пастухов о каком-нибудь новом виде животных, будь то о неизвестной форме мыши-полевки или о неизвестном высшем примате. Они берутся за перо только когда слышат искаженные, неправдоподобные сведения о животных. Один из кавказских фольклористов признался, что до сих пор запись сведений о «диких людях» не производилась, так как в них было слишком мало фантастического.