Вадим Волобуев - Иоанн Павел II: Поляк на Святом престоле

Хорваты ждали его с таким же нетерпением, как поляки в 1979 году. Президент Туджман говорил, что надеется на моральную поддержку их борьбы за независимость. Надежда эта имела под собой основания — все-таки Апостольская столица первой признала суверенитет Хорватии. Однако в этот раз гость разочаровал. Вместо слов ободрения он заговорил о прощении врагов, а когда приветствовал верующих из других стран, приехавших на встречу с ним, не забыл упомянуть и загребских сербов. Хорваты были огорошены. Войтыле почти не хлопали. Что ж, «<���…> иногда лучший понтифик — тот, которому не аплодирует толпа», — подытожил журналист Луиджи Аккатоли [1181].

Иоанну Павлу II не привыкать было идти против течения. Когда-то он порвал с Театром рапсодов, навсегда изменив свою жизнь, затем вместе с собратьями по епископату протянул руку немцам, подписав знаменитое «Обращение». А что такое его понтификат, как не сплошной вызов общественному мнению? В свободной Польше он ополчился на либерализм, в США осудил аборты, в Западной Европе клеймил секуляризацию, в Латвии встал на защиту русских, а в Хорватии призвал к дружбе с сербами. Истинный предмет пререканий!

То же и внутри церкви. Экуменические молитвы в Ассизи и визит в синагогу, цитаты из Корана и суровость к священникам — Войтыла словно задался целью дразнить клир. На исходе XX века, когда церковные нормы жизни все больше превращались в пережиток прошлого, а Евангелие повсеместно толковали аллегорически, как поступил бы обычный римский папа, озабоченный судьбой вверенной ему организации? Скорее всего, постарался бы свести к минимуму эффект от соборных реформ и взялся бы беспощадно подавлять инакомыслие, чтобы церковь предстала неприступным бастионом, этаким Ноевым ковчегом в пучине модернистского потопа. Пример Пия XII показывает, как это могло выглядеть. Не таков был Войтыла.

«Правда — это конец света. А мы не можем допустить конца света во имя одной только правды», — говорит Джулио Андреотти в фильме «Божественный». Войтыла и здесь пошел наперекор. Его кредо звучало совершенно иначе: правда превыше всего! [1182]Именно в 1994 году он выступил в защиту этой правды, затеяв величайшее предприятие своей жизни.

«То, что было допустимо и даже обязательно для средневековых пап, ныне, когда мы соотнесем это с Евангелием и нашей совестью, выглядит непростительной виной и даже тяжким грехом, — написал тридцатью годами раньше швейцарский теолог-иезуит Ханс Урс фон Бальтазар. — Так или иначе, это нечто такое, что искажает дух учения Христа и его заветы» [1183]. Войтыла высоко ставил труды этого богослова. В 1988 году он намеревался присвоить ему кардинальское достоинство, но не успел — фон Бальтазар умер за несколько дней до церемонии.

И вот, 10 ноября 1994 года, увидел свет самый громкий документ понтификата Иоанна Павла II: апостольское послание «Tertio millenio adveniente» («Приближается третье тысячелетие»). В нем понтифик очертил схему будущего юбилея христианства и обозначил программу подготовки к нему. Исходя из того, что юбилей — это покаяние и прощение, Иоанн Павел II указал, что к двухтысячелетию христианства церковь должна подойти очищенной от грехов. А раз на носу не просто юбилей, но очередное тысячелетие благой вести, то и очищение должно быть капитальным. Катарсис — вот как это можно было назвать. Сколько минуло бед и страданий, сколько пролито крови и слез — все до последней капли следовало сосчитать и взвесить на весах справедливости. Войтыла написал это, сам страдая физически и душевно. Может быть, именно оттого и пошел до конца.

Но покаянием дело не ограничивалось. Римский папа, кроме того, поставил задачу усиления борьбы с атеизмом, составления полного мартиролога мучеников за веру и поиска подходов к азиатским религиям, чтобы нащупать наконец путь для наставления их приверженцев в истине, то есть в учении Христа.

На все это отводился первый этап подготовки — 1994–1996 годы. Второй этап (1997–1999) папа планировал посвятить молитвам и размышлениям об ипостасях Троицы, причем идти, так сказать, снизу вверх: от Христа через Святого Духа к Богу-Отцу. По его замыслу в апогее 2000 года Троица как бы вновь вступала в свои права, а лидеры всех деноминаций встречались в Иерусалиме, чтобы возродить единую церковь [1184]. План, на первый взгляд, утопический, но если Бог за нас, то кто против нас? Грандиозные идеи, как и встарь, обуревали его. Преодоление расколов вообще-то было программой-минимум. В перспективе ему грезилось объединение всех авраамических религий — естественно, под эгидой наместника святого Петра. Одному из итальянских епископов, скончавшихся в начале 1990‐х, он якобы признался, что хотел бы совершить паломничество не только в Иерусалим, но и в Мекку! [1185]

Призыв к людям церкви покаяться в грехах предшественников мгновенно приковал к себе внимание наблюдателей и клира. Ни один римский папа еще не говорил ничего подобного. Войтыла уточнил, в чем именно следует каяться: во-первых, следовало признать вину за церковные расколы, а во-вторых, за использование негодных методов при защите истины (то есть позиции Святого престола).

Понимая, насколько огромное дело он затеял, Иоанн Павел II еще в конце 1993 года представил на рассмотрение кардиналов свои «Размышления о великом юбилее двухтысячного года», которые легли в основу позднейшего апостольского послания. Сведения об этом документе и о бурной дискуссии, им вызванной, предал огласке журналист Луиджи Аккатоли, сама же римская курия не только не опубликовала «Размышлений», но даже не признала их существования.

В январе 1994 года миланский архиепископ Мартини в одном интервью обмолвился, что среди кардиналов нет согласия касательно того, следует ли церкви каяться в грехах. По его словам, особенно сильно возражали выходцы из стран бывшего соцлагеря, где церковь и без того долгое время бомбардировали обвинениями. Из этого можно заключить, что против выступили и соотечественники Войтылы.

«Размышления» обсуждались на консистории, заседавшей 13–14 июня 1994 года. Наиболее остро в защиту «доброго имени церкви» говорил архиепископ Болоньи Джакомо Биффи, ему оппонировали кардиналы Кассиди и Эчегарай. Следствием этого обмена мнениями, как можно предполагать, стали смягчающие пассажи в апостольском послании, говорившие, что надо делать скидку на нравы тех времен, когда совершались грехи [1186]. Обращает на себя внимание также разница в отношении к мученикам за веру и к жертвам церковных преследований. Этих вторых мучениками не объявили, хотя они (нередко тоже духовные особы или по крайней мере искренне верующие) не менее прочих страдали за то, что считали истиной. Однако церковная иерархия при всем уважении не могла поставить знак равенства между теми, кто умирал в защиту правды (то есть официального учения церкви), и теми, кто погиб, упорствуя в заблуждениях. То же самое, к слову, в свое время разъединило и русское духовенство. Как ни сочувствуй протопопу Аввакуму, на костер он взошел не во имя Русской православной церкви, а во имя ее осуждения. Как же можно равнять этого «пустосвята» с новомучениками, расстрелянными в период большевистского террора?