Александр Чудинов - История Французской революции: пути познания

Близкую к этой оценку якобинской диктатуры высказал д. и. н. В. П. Смирнов (МГУ), подчеркнувший, что «якобинцы создали, по-видимому, впервые в истории, систему государственно — организованного массового террора». Но в отличие от предыдущего оратора он не проводил прямой неопосредованной связи между революционным правительством и каким-либо из классов французского общества, указав, что в период террора «созданная якобинцами государственная машина оторвалась от масс и обюрократилась».

На чем основана критика якобинской диктатуры, прозвучавшая в этих выступлениях? За полтора десятилетия, минувшие со времени упомянутой нами дискуссии, в Советском Союзе не выходило крупных работ, которые содержали бы принципиально новые факты, проливающие дополнительный свет на данный период революции. Да и в зарубежной историографии эта тема сейчас отнюдь не принадлежит к числу наиболее активно изучаемых. Истоки подобной критики — в меняющемся сегодня отношении к отечественной истории. Открывающиеся едва ли не ежедневно все новые и новые факты чудовищных преступлений сталинского режима вызывают вполне естественное желание осудить и якобинский террор, субъективно воспринимаемый, по справедливому замечанию д. и. н. А. В. Адо (МГУ), «как Старший брат сталинского террора». Разумеется, такая критика необходима, ибо содействует разрушению стереотипов, длительное время господствовавших в нашем историческом сознании. И все же, подчеркнул А. В. Адо, она носит скорее этический и эмоциональный характер, не являясь строго научным анализом.

Проблема некоторого сходства динамики революционного процесса во Франции XVIII в. и России XX в. реальна, но она должна решаться на высоком научном уровне. Пока же в публицистике, как показал к. и. н. С. Л. Сытин (Ульяновский государственный педагогический институт) на примере одной из недавних статей [366] Сергеев В. Тигр в болоте // Знание — сила. 1988. № 7. , нередко допускаются поверхностные, не подкрепленные достаточным знанием фактов аналогии.

Едва ли можно дать однозначную оценку и некритическому отношению советских историков 1920 — 1930-х годов к якобинскому террору, которое нередко доходило до его идеализации. А. В. Адо отметил, что подобная тенденция не объясняется желанием оправдать сталинские репрессии. Она берет начало еще в 1918 г. и связана со стремлением исторически обосновать «красный террор». Действительно, историки 1920-х годов, писавшие о Французской революции, сами вышли из революции и их взгляд на эпоху террора не был и не мог быть взглядом беспристрастного исследователя. Тем трагичнее судьба людей, оправдывавших репрессии 1794 г. «революционной необходимостью» [367] Указ. соч. С. 142. Первое издание данной работы вышло в 1919 г.). , но оказавшихся в 1930-е годы в числе тех, кто именем той же «необходимости» был расстрелян или отправлен в лагеря. Такова была участь Н. М. Лукина, Г. С. Фридлянда, Я. В. Старосельского и других специалистов по Французской революции. Ряд их работ, напомнил д. и. н. В. А. Дунаевский (Институт истории СССР АН СССР), остался неопубликованным и ныне хранится в архивах, например рукопись труда Я. В. Старосельского «Борьба за народоправство в буржуазной демократии».

Сложнее выглядит и вопрос о взаимоотношениях масс и якобинской государственной машины, отнюдь не сводящийся лишь к тому, пусть даже очень важному, аспекту, что был затронут в выступлении Н. Н. Болховитинова. А. В. Адо, д. и. н. Г С. Кучеренко (ЮНЕСКО) и к. и. н. Э. Е. Гусейнов (издательство «Известия») отметили, что едва ли можно считать Робеспьера и других монтаньяров «творцами» террора, ибо террор пришел «снизу», начавшись как стихийная народная расправа с подлинными или мнимыми врагами революции. Именно давление масс, знаменитая демонстрация 5 сентября заставили революционное правительство прибегнуть к террору, и только потом робеспьеристы использовали его в своих политических целях.

Что касается представителей «подлинного авангарда революции», а к ним Болховитинов, как и Ревуненков, отнес Эбера, Шометта и других руководителей Парижской коммуны 1794 года, то и они отнюдь не были противниками террора, а, напротив, требовали от Робеспьера еще более широкого применения террористических методов.

Развернувшаяся дискуссия о якобинской диктатуре лишний раз подтвердила необходимость новых исследований и, прежде всего, новых подходов к объяснению данного явления. Простая смена знака на противоположный не приблизит к пониманию сути. В рамках же существующих в нашей историографии концепций пока не удается дать убедительной интерпретации феномену якобинизма. Общая их черта — стремление привязать «партию» якобинцев к более или менее четко очерченной социальной основе. Если концепция «революционно — демократической диктатуры» якобинцев, которую в свое время отстаивал А. 3. Манфред (в ходе обсуждения ее защищал д. и. н. В. В. Согрин, ИВИ), позволяет определенным образом объяснить некоторые аспекты деятельности якобинской власти на первом этапе ее существования (лето — осень 1793 г.), когда она действительно удовлетворила ряд требований плебса и крестьянства, то при изучении периода весны — лета 1794 г. эта концепция представляется неприменимой.

Интересы какой социальной группы выражали Робеспьер и его сторонники, приступившие с конца зимы 1794 г. к реализации своей позитивной «программы»? Крестьянства? Но еще Ж. Лефевр доказал: вантозские декреты, несомненно, важнейшая в тот период социальная мера робеспьеристов, не учитывали реальной ситуации во французской деревне и реальных требований различных слоев ее населения [368] См.: Лефевр Ж. Аграрный вопрос в эпоху террора. М., 1936. . Городского плебса? Но работы А. Собуля [369] См.: Собуль А. Парижские санкюлоты во время якобинской диктатуры. М., 1966. и В. Г. Ревуненкова совершенно справедливо говорят об антисанкюлотской направленности робеспьеристской политики весной — летом 1794 г. Буржуазии, «зажиточной крестьянства», как считают Ревуненков и Болховитинов? А как быть с филиппиками Робеспьера против «порочных богачей», с определением Сен-Жюста «богатство — позор», да и с мнением правых термидорианцев, искренне веривших в замысел Неподкупного расправиться со всеми собственниками?

Думается, чтобы приблизиться к объяснению якобинизма, надо прежде всего отказаться от ставших привычными представлений, что борьба фракций внутри якобинской «партии» и Конвента была непосредственным отражением противоречий между социальными группами. Видимо, необходимо исходить из того, что в период ранних буржуазных революций самостоятельность надстройки по отношению к базису была больше обычного. Объективно деятельность того или иного политика, той или иной фракции могла отражать интересы какого-либо класса, но связь эта была, как правило, опосредованной, чрезвычайно гибкой, едва ли отчетливо осознаваемой, а потому весьма непрочной. Как показал Д. А. Ростиславлев (Московский государственный педагогический институт), именно такая связь существовала на определенном этапе революции между «программой» «левых якобинцев» и требованиями парижского плебса.