Давид Гримм - Воспоминания. Из жизни Государственного совета 1907–1917 гг.

Полиция оставалась в здании университета и в последующие недели. С утра всюду в коридорах и около аудиторий стояли чины наружной полиции. Жизнь в университете замерла: число студентов, являющихся на лекции, стало минимальным. Положение профессуры, вынужденной читать в пустующих аудиториях, становилось все более тягостным. Личные мои сношения с министром Кассо после описанного мною разговора с ним как-то само собою прекратились, и я продолжил сноситься с ним только письменно.

Никаких резонов он выслушивать не желал: сказал, что сам все лучше знает. От письменных донесений оставался, по крайней мере, внешний след. В своих донесениях я неоднократно указывал министру, что непрерывные полицейские дежурства цели не достигают и, в конечном счете, только превращают университет в пустыню; что поэтому следует вывести полицию из университета и лишь держать наготове, на случай, если бы крупные беспорядки возобновились вновь и университетское начальство оказалось бы не в состоянии собственными силами справиться с ними. Эти указания оставлялись без внимания. На мое приглашение приехать самому в университет и взглянуть на то, что там творится, он гордо отмалчивался. Обращаться мне в качестве ректора университета к П. А. Столыпину с формальной просьбой об аудиенции, помимо министра народного просвещения, я, при создавшемся положении вещей, считал бесцельным. В такой аудиенции мне бы почти, наверное, отказали.

Но вот представился случай, когда можно было добиться свидания с П.А. Столыпиным на нейтральной почве, во время заседания Государственного совета. Вообще, ловить его там было нелегко. Обычно министры не являлись на заседания Совета; даже по делам, касавшимся их ведомств, они обыкновенно ограничивались тем, что командировали вместо себя кого-нибудь из чинов ведомства в качестве своих представителей. Бывали, однако, случаи, когда данному законопроекту в глазах правительства придавалось особое значение, а шансы на принятие его в Совете были колеблющиеся. Тогда министры, состоявшие одновременно членами Государственного совета, in corpore являлись на заседание Совета для участия в голосовании. Так было и в данном случае. Не помню, о каком законопроекте шла речь; помню только, что наша группа восстала против принятия его. Лично мне выступать во время прений не приходилось. Прения затянулись. Они П. А. Столыпина не интересовали, и он вышел из зала заседаний в соседний зал, отведенный для министров и других представителей ведомств, приехавших на заседание Совета.

Я попросил доложить о себе, и он принял меня. Я обрисовал ему невыносимое положение дел в университете и прибавил к этому, что имеются только два выхода. Или правительство не доверяет мне — тогда необходимо удалить меня с ответственного поста ректора университета: положение в университете слишком серьезное, чтобы миндальничать. Или же оно находит нужным оставлять меня на этом посту: тогда оно не может считаться с моим взглядом на вещи и не имеет права просто игнорировать приводимые мною факты, мою оценку их и выводы, которые отсюда вытекают. Эти выводы сводились к тому, чтобы полиция была удалена из помещений университета, отведенных для учебных целей, и явилась бы туда только по моему вызову. Я же, со своей стороны, брал на себя обязательство не уклоняться от подобного вызова, если бы вновь повторились прежние безобразия — насильственный срыв лекций, химическая обструкция и т. п., — и выяснилась бы невозможность собственными средствами восстановить порядок.

П.А. Столыпин, видимо, не ожидал такой постановки вопроса, но вместе с тем признал ее принципиально правильной. Он сказал мне, что переговорит об этом деле с министром Кассо. Прибавил к этому, что, со своей стороны, как министр внутренних дел, он не может сразу обещать мне исполнить мои пожелания об уводе полиции, но что он об этом подумает и переговорит с кем нужно из чинов своего ведомства. Большего я, конечно, и не мог ожидать, и откланялся. Ближайшая моя цель — точная информация главы правительства обо всем, что происходило в университете, об отношении главы ведомства, о моей личной оценке положения и о моих пожеланиях — была достигнута. Остальное уже не зависело от меня.

Кстати сказать: насколько внимательно и серьезно Столыпин отнесся к нашему с ним разговору, явствует из следующего. Когда один из чинов Государственной канцелярии подошел к нему и предупредил его, что сейчас начнется голосование, ради участия в котором он, собственно, и приехал на заседание, Столыпин заколебался и не знал, как ему поступить. С одной стороны, ему, видимо, не хотелось оборвать разговор, не дослушав меня до конца; с другой стороны, он не хотел пропустить момент голосования. Для меня, конечно, представлялось очень важным довести разговор до конца. В полушутливой форме я обратил его внимание на то, что наши с ним голоса при голосовании обязательно разойдутся, так что участие нас обоих в голосовании окончательного результата не изменит; поэтому безразлично, примем ли мы в нем участие или нет. Он усмехнулся, и голосование произошло без нашего участия.

К сказанному я должен прибавить, что на следующее утро полиция исчезла из коридоров университета: ее упрятали куда-то поблизости от университета, кажется, в подвалах соседнего с университетом здания Академии наук. К сожалению, я ошибся в том, что после всего происшедшего благоразумие у студентов возьмет верх и что возможно будет вернуться к нормальному течению университетской жизни. В тот же день вновь имел место возмутительный случай химической обструкции. Во внутреннем коридоре, отделявшем одну из небольших аудиторий от главного университетского коридора, во время лекции одного из профессоров была брошена какая-то ядовитая масса в таком огромном количестве, что она угрожала жизни и здоровью всех находившихся в аудитории. Вдобавок обструкционисты плотно закрыли дверь во внутренний коридор, сами оставаясь в главном коридоре в ожидании, что дальше будет. Мне об этом доложили, и я бросился вместе с некоторыми другими профессорами к указанному месту. Открыли дверь и извлекли из аудитории профессора с его слушателями. Тем временем появилась и полиция, увидев которую, обструкционисты поспешно разбежались. После этого полиция вновь вступила в свои права и разместилась по коридорам. Мне осталось только доложить Совету университета, что я при сложившихся обстоятельствах не могу протестовать против нового появления ее, так как чувствую себя ответственным за жизнь и здоровье учащих и учащихся в университете. Совет университета с этим согласился.

Для характеристики личности П. А. Столыпина и отношения его к обязанностям и к лицам, обращавшимся к нему, приведенный эпизод, как мне кажется, не лишен серьезного значения. Меня он совершенно не знал — это была наша первая и последняя личная встреча с ним. Дело, по поводу которого я беседовал с ним, было такое, что он имел полную возможность отнестись к нему чисто формально и уклониться от разговора по существу. Но живое чувство долга и ответственности, которое, несомненно, отличало его, взяло верх. Он учуял правду в том, что я ему говорил, постарался вникнуть в существо дела, принял его к сердцу и пошел мне навстречу не только словом, но и делом. Не его, как и не моя вина, что поставленная цель не была достигнута.