Александр Мещеряков - Книга японских символов. Книга японских обыкновений

Однако японцы не были бы японцами, если бы они по своей натуралистической привычке не связали воедино кукушку с определенным временем года, лишив ее этим, до определенной степени, мрачноватого имиджа. Кукушка в Японии считается птицей, возвещающей приход лета. Лето — это, конечно, не то, что дающая силу всему году весна, но все-таки среди японских поэтов находились и такие, кто по-дружески просил кукушку начать петь еще до наступления лета, склоняя ее тем самым к нарушению устойчивого чередования времен года.

Как и в России, в Японии прекрасно знали, что кукушка не вьет гнезда, то есть не имеет собственного дома. Поэтому ее кукование часто воспринималось как плач и сетования на злую судьбу. Японцы полагали, что пение кукушки — это не что иное, как мольба об обретении супруга или супруги. И когда лирический герой стихотворения проводит в одиночестве летнюю ночь, кукование отождествляется с его любовным томлением. И тогда голос кукушки кажется поэту полным неизбывной печали.

Сама же кукушка была символом неверности. Один из эпизодов «Рассказов из Исэ» («Исэ моногатари», X в.) повествует о кавалере, который вдруг узнает, что понравившаяся ему дама несвободна. И тогда он слагает строки:

Как уже было сказано, в синтоизме сильны пережитки шаманизма. В шаманизме же птица обычно служит посредником между различными мирами — скажем, между миром живых и миром мертвых. Так что китайское поверье о том, что кукушка является птицей, прилетающей из мира мертвых, попадает на благоприятную почву. Фантазия людей снижает этот образ и, при общем преобладании любовной тематики в японской поэзии, задает кукушке работу почтальона, который занят обслуживанием влюбленных:

Охота не была слишком распространенным занятием в исторической Японии. Основная причина заключается в том, что ввиду большого людского населения зверей в лесах водилось не так много. Поэтому столь широко представленный в Европе и России типаж аристократа-охотника или же помещика с собственной псарней в Японии начисто отсутствовал. Собаки у землевладельцев были, но в обиходе помещичьего быта их почти не видно. А вот соколиная охота в японском аристократическом укладе представлена все-таки была.

Первое упоминание о соколах встречается в «Нихон сёки». Там говорится, что человек по имени Абико преподнес императору Нинтоку (313–399) сокола со словами: «Твой недостойный слуга постоянно ставит силки и ловит птиц, но такая птица мне прежде не попадалась». Осведомились у Сакэ-но Кими, выходца с Корейского полуострова, и он пояснил: «Таких птиц в Корее — множество. Приручишь ее, и она слушается человека. Она умеет быстро взлетать и ловить мелких птиц». И тогда Нинтоку поручил Сакэ-но Кими ухаживать за соколом. «Не прошло много времени, как Сакэ-но Кими приручил его. Привязал он к лапке птицы кожаный ремешок, к хвосту прикрепил колокольчик, посадил на руку и преподнес государю. В тот же день государь соизволил отправиться в горную рощу Модзуно на охоту. Там во множестве взлетали фазаньи курочки. И сокол тут же поймал несколько десятков». Нинтоку так понравилось охотиться, что он учредил при своем дворе должность сокольничего.

В этом предании отражен реальный путь соколиной охоты в Японии: японцы научились ей от корейцев. А зародилась соколиная охота в Центральной Азии еще в доисторические времена.

Разведение ловчих птиц пользовалось среди аристократов древней Японии большой популярностью. Когда в столице Нара в усадьбе принца Нагая (?-729) археологами были обнаружены деревянные таблички ( моккан ) с надписями, свидетельствующими о доставке туда мышей, зайцев и воробьев, ученые поначалу не могли взять в толк, зачем это делалось. Но потом догадались, что это корм для соколов. В «диету» ловчих птиц входили также конина и курятина.

Некоторые государи соколиную охоту запрещали. Уверовав в заповеди буддизма, они считали убиение всего живого тяжким грехом. Но ничего из этих запретов не выходило — соколиная охота по-прежнему процветала. Среди самих государей были страстные поклонники охоты. Сага (809–823) даже написал трактат о соколах, а про Итидзё (986-1011) рассказывали, что его любимый сокол может поймать даже карпа.

Хэйанские аристократы искали (и находили!) прекрасное во всем. Вот как описывает историческое сочинение «Окагами» («Великое зерцало») сцену охоты, состоявшейся во времена правления Дайго (897–930). «…Императорский сокол Сирасо закогтил фазана, совершил круг и опустился на голову феникса, украшавшего императорский паланкин. Солнце скатывалось за край гор и сияло так, что алые листья клена, казалось, укрыли горы, подобно парче. Сокол сиял белизной, сверкал лазурью фазан. Сокол широко раскинул крылья и вправду пошел снежок — и в этом миге сосредоточилась вся сущность осени. Никогда не случалось зрелища столь изумительного!» (перевод Е.М. Дьяконовой). После смерти Дайго его любимых соколов отпустили на волю. И оказалось, что они тоже были привязаны к государю. «Они помедлили, прежде чем улететь». А в рассказе Мори Огай «Семья Абэ» утверждается даже, что после смерти хозяина его соколы покончили жизнь самоубийством, по-самурайски последовав за своим хозяином.

Любимым соколом дорожили так, что об огорчительном событии стали говорить: «Опечалился так, как если бы упустил с руки сокола».

Если даже вполне мирно и некровожадно настроенные аристократы не могли отказать себе в удовольствии выехать за пределы столицы, чтобы поохотиться, то что говорить о военных-самураях?

Сам объединитель средневековой Японии сёгун Токугава Иэясу (1542–1616) был страстным поклонником соколиной охоты. За свою неплохо запротоколированную жизнь он выезжал на охоту около тысячи раз. Если учесть, что охота могла длиться несколько дней, легко представить: Иэясу отдал охотничьим развлечениям значительную часть своего земного пути.

В Японии редко что ценится само по себе — японцы обычно считают это «что-то» полезным и нужным для другого. Вот и для Иэясу тоже охота не была самоцелью. Во всяком случае он говорил, что ценит ее поскольку, выезжая на охоту, он имеет возможность наблюдать жизнь простолюдинов, закалять тело и нагуливать аппетит. Подобное высказывание могло бы принадлежать и любому европейцу. Но вот утверждение Иэясу о том, что усталость и крепкий сон после пребывания на свежем воздухе удерживает его от посещения женщин уже не так очевидно: во времена Иэясу культивировался воинский дух и к любви во всех ее проявлениях самураи относились уже без того пиетета, который был свойственен хэйанским аристократам.