Александр Мещеряков - Книга японских символов. Книга японских обыкновений

«Когда принимаешь решение, на ком тебе жениться, — в любом случае это лотерея. Можно и монетку бросить». Когда сестра сказала это ему, он испытал высокую радость: монетка под ее белой ладонью решит его судьбу. Но теперь он понял, что сестра просто дурачила его. Взгляд его упал на дно ручья, который струился возле веранды. Он решил попросить у воды показать ему лицо той, что станет его женой, если, конечно, ему не суждено взять в жены ту девушку на фотографии. Он верил: человек способен видеть сквозь пространство и время. Настолько он был одинок.

Он уставился в воду. И тут в его поле зрения упал коричневый комок, подброшенный ему Богом. Это сорвались с крыши два воробья, сцепившихся в любовном порыве. Они коснулись крылышками воды и разлетелись. Он понял это божественное откровение. «Вот оно что», — прошептал он.

Рябь успокоилась. Он продолжал смотреть на воду. Его сердце стало таким же зеркально гладким, как эта вода. В нем ясно отразился воробышек. Он чирикал. Смысл его чириканья сводился к следующему. «Ты настолько потерян, что покажи я тебе лицо той, кому назначено быть твоей женой в этой жизни, ты вряд ли поверишь. Покажу-ка я тебе ту, которая станет твоей супругой в жизни будущей».

Он сказал птичке: «Спасибо тебе. Если мне положено переродиться воробьем и взять тебя в жены, тогда я женюсь на этой девушке в жизни нынешней. Тот, кому довелось увидеть будущее, не должен бояться настоящего. Спасибо тебе, моя жена из будущего, что ты стала моей свахой».

Посмотрев просветлевшим взглядом на фотографию, он ощутил величие Бога.

Мой старинный приятель пришел ко мне со своими двумя зимними пейзажами. Мы сидели в гостиной и мирно беседовали. Вдруг приятель вскочил с места, выбежал на выходившую в сад веранду и закричал: «Смотри скорее, сорока!»

Мне показалось это странным, и я дважды переспросил его. «Сорока, говоришь? Вроде бы у нас в Камакура никаких сорок не водится», — подумал я с сомнением. Впрочем, товарищ мой частенько выезжал на этюды за город и в птицах понимал хорошо. Может, он был и прав, но только я все равно сомневался. На самом-то деле про сорок я знал только то, что старые поэты частенько обращали на них свое внимание. Ведь и легенда такая есть — будто бы седьмого июля, ночью, на небе встречаются две влюбленных звезды — Пастух и Ткачиха: через Млечный Путь они переправляются по мосту, состоящему из этих самых сорок.

В общем, эти самые сороки или уж не знаю кто, стали прилетать чуть не каждый день. А в первый раз мы видели их через несколько дней после седьмого июля.

Может, мой друг и ошибся, но только теперь я всякому гостю говорил: «А вы знаете, к нам в сад сороки прилетают». Будто бы и вправду намеревался предъявить настоящую сороку.

Когда мой друг сказал про сорок, я оставался на своем месте в гостиной и никаких птиц не видел. Но все-таки сказал: «Сколько их там? Штук шесть-семь? Они часто сюда прилетают. До десятка насчитывал». Я так и не пошел на крик товарища. Что мне на них смотреть-то? Эка невидаль… Да и смотреть мне на них было совсем неинтересно. Эти сороки гораздо больше интересовали меня в качестве литературного факта. Потому что именно в качестве такового они и укоренились в моем сознании. Но только теперь, когда слово «сорока» было произнесено вслух, эта птица стала для меня чем-то другим. Многие слова обладают такой силой. Вот и сейчас так: услышал товарища, и вся старая поэзия ожила передо мной. Будто ручеек зажурчал.

Вообще-то, эти птицы залетали в мой сад часто. И я к ним попривык. Своих домашних я часто спрашивал, как они называются, но вразумительного ответа получить не мог. Я не знал их названия, но все равно ждал, когда они прилетят. Мне хотелось, чтобы они прилетали и через год, и через два… Они прилетали стаей — до десяти штук. Слетали с деревьев на землю, искали себе прокорм. Я бы и сам дал им чего-нибудь, но не знал, что им нужно.

Мой дом располагался неподалеку от громадной статуи Будды, возвышающейся под открытым небом. Позади дома нависала гора, за ней высилась еще одна и еще одна. Оттуда и прилетали птицы в мой сад. Были и перелетные, были и такие, что никогда не покидали гору. Коршуны, камышовки, совы… Ну, и, конечно, воробьи. Я узнавал их по пению, и это пение мне очень нравилось. Вот камышовки запели — снова весна. Вот вы снова здесь. Хорошо…

Я прожил в этом доме двадцать лет. И все эти годы птицы были со мной. Мне казалось, что это те же самые птицы, что и двадцать лет назад. Я как-то не задумывался о том, сколько они живут. Но вот в один прекрасный день я стал расспрашивать домашних: «Сколько живет коршун? Сколько живет камышовка?» И тут до меня дошло, что это не тот самый коршун и не та самая камышовка… И что каждый год в мой сад залетают другие птицы.

Каждую весну мне приходилось слышать, как поют камышовки. Сначала неуверенно — им требовалось время, чтобы дойти до своих знаменитых переливов. Что это? То ли взрослая птица забывает свою прошлогоднюю песню и ей приходится вспоминать ее вновь? Или же это птенец начинает пробовать голос?

В общем, выходило, что в лесу за моим домом птицы рождались и умирали, умирали и рождались. И в мой сад прилетали новые и новые потомки тех самых камышовок. Сидели на ветках и пели. И днем, и ночью. Садились на крыше и пели… И почему только я раньше думал, что это были одни и те же птицы?

После того, как мой друг произнес это слово — «сорока» — что-то переменилось в моей душе. Звуки этого имени зазвучали для меня словно стихи, словно песня далеких предков.

Вообще-то голос у этих самых сорок довольно противный. И вертятся так — глаз не отдыхает. А старые стихи про сорочий мост такие красивые — совсем с этой птицей у меня не вяжутся. А если это так, смогу ли я снова спокойно видеть их в своем саду? Лучше не думать о том, что мы сами давным-давно дали сороке имя и воспевали ее в стихах. Пусть живет себе — вот и все.

А приятель мой, между прочим, родом с Кюсю.

В японской жизни и культуре животные обладают намного меньшей значимостью, чем в европейской. Их поэтическая символика беднее, чем символика растений и птиц. Поэты редко отваживались воспевать животных в своих стихах. Тем не менее, в японской прозе животные представлены не так плохо. В общем, я счел нужным рассказать о некоторых японских животных, поскольку при сравнении их со столь привычными нам европейскими собратьями обнаруживается немало любопытного.

«И почему это автор начинает раздел о животных именно с кошек?» — спросит какой-нибудь раздосадованный собачник. Предвидя заранее этот законный вопрос, отвечаю прямо: потому что я люблю кошек больше.