Александр Мещеряков - Книга японских символов. Книга японских обыкновений

Что касается овладения китайским письменным языком, то достаточно много японцев читали произведения китайской классики и буддийские сутры (известные в Японии исключительно по китайским переводам), сочиняли по-китайски и сами. Но при этом особого желания говорить на иностранном языке они не демонстрировали.

Точно так же обстояло дело и в то время, когда в Японию XVI века прибыли европейские миссионеры. Японцы предпочитали выучить латынь, но особой тяги к разговору на португальском, испанском или же итальянском не испытывали. Итальянец Алессандро Валиньяно отмечал необычайную тягу японцев к овладению письменным словом: «Даже несмотря на то, что латынь столь непривычна для них и хотя такие трудности таятся… ввиду несоответствия порядка слов и отсутствия терминологии… по своей натуре они настолько способны, искусны, обучаемы и прилежны, что это вызывает удивление, поскольку даже дети находятся в классе по три или четыре часа на своих местах не шелохнувшись, как если бы то были взрослые люди…»

Успехи, сделанные японцами в усвоении сначала латыни, а потом и других иностранных языков были налицо — японцы вполне свободно читали Библию и научные трактаты, но вот в разговорном языке особого прогресса замечено не было.

И вот так был сформирован стереотип отношения к иностранному языку, который жив и сейчас: знать язык — это уметь читать на нем, ибо именно чтение обеспечивает овладение важной информацией, до которой невозможно добраться иным способом. Этому принципу следует и Министерство образования и рядовой японец. И одними призывами к усовершенствованию образовательного процесса здесь не отделаешься.

Профессия толмача предполагает знакомство с самыми страшными государственными секретами.

Вот приехал японский премьер Танака в Кремль. Обо всем с Брежневым договорился, настало время для прощального приема. Дипломатическим этикетом заведено речи говорить в самом конце. А придумано так с простой целью: чтобы высокие договаривающиеся стороны себя блюли и не пришли бы к финишу с заплетающимися языками. В тот раз, однако, Леонид Ильич пребывал в таком превосходном расположении духа — северные территории в который раз не отдали! — что предложил Танаке сначала соблюсти протокол, а потом уже журналистов из Грановитой палаты выгнать и посидеть теперь уже по-человечески.

Так и сделали, сели за стол. Наливают по первой. Тут Танака из заветного карманчика какие-то кристаллики, завернутые в общенациональную газетку «Майнити», достает. Брежнев, естественно, интересуется. «Понимаешь, Леонид, это толченый желудок медведя. От всех болезней помогает, а в особенности от похмелья». — «Да ну? А я вот пивом оттягиваюсь!» — «Никакого сравнения! На, попробуй». И с этими словами протягивает Генеральному Секретарю всей КПСС свой кулечек. «А сколько съесть-то надо?» — «Да кристаллика три-четыре проглотишь — за глаза хватит».

Брежнев бумажку взял, кристаллики внимательно сосчитал, да как закричит Косыгину: «Видал, Лешка? На три пьянки нам с тобой хватит». Обрадовался очень, но все равно ни одной северной территории стране восходящего солнца так и не отдал.

Переводчику же того приема выписали премию за отменный перевод и знание термина «толченый желудок медведя», но одновременно отобрали загранпаспорт. За знание государственных секретов и чтобы лишнего за бугром не сболтнул. Пришлось ему эту быль мне в Москве рассказывать.

У нынешнего западного человека знакомство с японскими массмедиа вызывает культурный шок. Ему, привыкшему к тому, что первополосные материалы газет и модулируемые приятными голосами телеведущих новости первой важности составлены из политических дрязг, вооруженных конфликтов, убийств и вестей с финансовых рынков, кажется предельно абсурдным, когда японские газеты на тех же первых страницах смакуют подробности находки какого-нибудь ржавого меча, которому исполнилось полторы тысячи лет, а телерепортеры сломя голову несутся к месту обнаружения треснутого горшка еще большей давности. На самом-то деле ничего удивительного с западным человеком здесь не происходит: общий модус современной западной (и условно приравниваемой к ней российской) культуры таков, что она с предельной (и довольно скучной) определенностью ориентируется на «здесь и сейчас». В связи с этим все связанное с историей, а уж тем более с историей дальней, например, археологией, становится достоянием профессионалов и немногочисленных «интересантов».

Хочу заметить, что мои рассуждения лишены публицистического накала, и я, будучи историком, вовсе не желаю (желаю, конечно, но не позволяю себе желать) вербовать себе корпоративных сторонников или что-то там хвалить-осуждать. Мною движет лишь желание разобраться в том, за что японцы так любят свое прошлое, которое, как и у всякого народа, было и у них «неоднозначным».

Всем вроде бы известно, что японцы, несмотря на провозглашенную ими же в последние годы «интернационализацию» и «глобализацию», сильно привержены традициям и традиционным ценностям. Свойственный синтоизму развитый культ предков сформировал трепетное отношение к старшим по возрасту (они скорее тебя станут предками), прошлому вообще — ведь это время предков. В связи с этим как раньше, так и теперь, профессия историка — весьма и весьма престижна, а об исторических проблемах вполне компетентно можно порассуждать не только с «яйцеголовыми», но и «человеком с улицы». И так было со времен незапамятных — японцы гордились своими предками уже хотя бы по такой «простой» причине, что эти предки вслед за мифологическими первобогами выполнили свое главное предназначение — обзавелись потомством. Поэтому-то и синтоистом может быть только японец. В этом убеждении есть и вызывающая на себя критические стрелы многих иноземцев какая-то узость взгляда на мир и на себя, но последовательность, с которой оно проводилось (и — в других формах — проводится) в жизнь не может не вызывать уважения.

У японцев господствует порядок и в уважении к старшим. После научного семинара всегда организовывается фуршет. У одного края стола стоят профессора, у другого — аспиранты. С профессорского края очень быстро исчезают банки с пивом, с аспирантского — бутерброды. Далее профессора меняют бутерброды на пиво. С исчезновением запасов все расходятся.

У нас со всех сторон такого же стола прогресс идет очень интенсивно и абсолютно равномерно. Никакой сегрегации не наблюдается — возрастные группы не формируются. И на этом этапе фуршета побеждают идеи равенства. Потом откуда-то появляются стулья. Потом профессора скидываются и посылают аспирантов за жидкой и твердой добавкой. На этом этапе и у нас торжествует иерархия.