Ричард Вайнен - Долгий '68: Радикальный протест и его враги [калибрятина]

В целом родители студентов-радикалов зачастую сами были левыми или, по крайней мере, «либералами». Так, отцы и матери большинства студентов Лондонской школы экономики, поддерживавших протесты, на выборах неизменно голосовали за левых. На ситуацию, кстати, любопытно было бы взглянуть под фрейдистским углом вековечного конфликта отца и сына, поскольку наблюдалась очевидная корреляция между политическими взглядами матерей и их детей-активистов 50. Та же тенденция прослеживается и в случае с молодыми людьми из Бостона, отказавшимися служить. Среди их отцов 54% поддерживали Демократическую партию, а 35,7% были либеральными демократами; среди матерей сторонницы демократов составляли 83,8%, а либеральными демократками были 39,7% 51. Иногда матери, задетые первыми импульсами борьбы за освобождение женщин, начинали выступать против властей в той же манере, что и их недовольные дети. В Швейцарии дочь ортодоксальных коммунистов, вступив в троцкистскую Лигу марксистов-революционеров (Ligue Marxiste Révolutionnaire), вдруг с удивлением обнаружила, что ее мать стала членом еще более радикальной маоистской группы «Перелом» (Rupture) 52.

В лихорадочной обстановке 1968 года, когда даже социал-демократию подчас записывали в лагерь крайне правых, родители-левоцентристы разделяли взгляды своих детей отнюдь не во всем. Однако они поддерживали право детей на протест, даже если методы реализации этого права им не нравились. В Великобритании борьба с руководством художественных школ, в которых протесты подавлялись особенно жестко, нередко возглавлялась самими родителями. Само наличие отца и матери, просто ставивших под сомнение существующую власть, уже могло подтолкнуть ребенка к радикализму. По словам Генри Киссинджера, неистово обличавшие его студенты «воспитывались скептиками, релятивистами и психиатрами» 53.

Иногда семейные узы полностью нивелировали политические различия. Норберто Боббио, ведущему ученому Туринского университета, пришлось иметь дело со студенческим захватом его вуза. Надо сказать, что, будучи демократическим социалистом и приверженцем верховенства права, Боббио не имел с протестующими почти ничего общего, но при этом на протяжении всей акции он поддерживал прекрасные отношения с сыном, который тоже участвовал в захвате. Пьеру Мендес-Франсу в 1968 году было слегка за шестьдесят, и он к тому времени был состоявшимся политиком, что вовсе не мешало его добрым отношениям с племянником-маоистом Тьенно Грумбахом. Даже министр обороны Великобритании Денис Хили, который порой настолько бурно выражал свою враждебность к студенческим демонстрациям, что полицейским кордонам приходилось защищать не его от бунтующего студенчества, а наоборот, оставался близок со своим семнадцатилетним сыном, который в 1968 году участвовал в парижских протестах.

Как представляется, ключевым вопросом тогда было не то, разделяют ли представители старшего поколения те или иные идеи своих детей, а то, были ли они готовы с одобрением относиться к прогрессу и инакомыслию как к таковым. Многие левоцентристы, находящиеся в средних летах, поддерживали как первое, так и второе. Даже Эдвард Хит, лидер британской Консервативной партии и воплощение записного конформизма, напоминал, что и он в студенческой молодости ходил на демонстрации против фашизма и в поддержку республиканской Испании.

Детям коммунистов в 68-м была отведена особая роль, но в Европе и США она исполнялась по-разному. В Америке они прочно унаследовали левую культуру, однако подобные «малыши в красных подгузниках» зачастую смотрели на родителей с некоторым снисхождением. Тем, кто вырос в сравнительно терпимой обстановке 1960-х, было трудно понять весь ужас маккартизма: они без стеснения винили старших, которых расследование «антиамериканской деятельности» скомпрометировало или вынудило скрываться.

В Европе же отношения между коммунистическими партиями и студенческим движением были глубоко враждебными. Ортодоксальные коммунисты не любили или не понимали молодежную культуру, а молодые радикалы 68-го не питали симпатий к тем партиям, которые сохраняли лояльность Москве. Впрочем, на личностном уровне коммунисты и их дети в основном относились друг к другу со сдержанным уважением. В 1968 году, когда Иву Коэну было девятнадцать, он устроился на завод Peugeot, чтобы пропагандировать маоизм. Позднее ему стало известно, что отец — член ортодоксальной Французской коммунистической партии — просил своих товарищей из коммунистического профсоюза обходиться с Ивом помягче, «потому что он искренний человек» 54. Дети европейских коммунистов ассоциировали убеждения родителей с интернациональными бригадами или сопротивлением нацизму, а не с уклончивыми ссылками на пятую поправку к Конституции США. Кроме того, даже преданные своему делу коммунисты старшего поколения довольно редко без оговорок принимали ортодоксию, которую сами пропагандировали. Этим людям пришлось пережить весьма резкие зигзаги во взаимоотношениях Советского Союза и их собственных партий. Коммунисты средних лет помнили пакт Гитлера и Сталина, конфликт и примирение Югославии и СССР и дни, когда Мао сидел по правую руку от Сталина.

Фил Коэн, родившийся в 1949-м, вспоминал книжный шкаф отца-коммуниста. Ленин располагался на самом верху, а Маркс и Сталин — полкой ниже. Причем Сталин, несомненно, сохранил свое место даже после того, как Хрущёв разоблачил его в 1956 году. Еще ниже размещался Мао, чье место не изменилось и после китайско-советского разрыва. Наконец, в самом низу был Троцкий. Коэн-старший осуждал Троцкого, но книги все равно не выкидывал. Когда Коэн-сын вступил в троцкистскую Международную марксистскую группу (International Marxist Group), совершив «предательство, о котором в приличном обществе даже нельзя было упоминать», родители все-таки не отреклись от него. Майкл Розен, тоже сын-троцкист, выросший в семье правоверных коммунистов, так подытоживал политическую жизнь своей семьи: «Что касается споров с родителями, то это было единство в действии — в своих поступках я оставался единодушным с ними. Например, когда меня арестовали на Гросвенор-сквер [во время демонстрации против войны во Вьетнаме], никто, кроме отца, не приехал вытаскивать меня в два часа ночи… Он мог что угодно думать о моих взглядах, но в целом, по его мнению, я все делал правильно» 55.

Глава 3 Университеты

Их главный враг — сама властная структура Соединенных Штатов. В университете они видят часть этой структуры.

Консервативно настроенный студент об оккупации Колумбийского университета, 1968 год 1.

Малкольм Икс с членами Оксфордского союза, 1964 год

В «долгом 68-м» университеты были наиболее политизированными пространствами из числа тех, где проявляла себя поколенческая идентичность. Некоторые кампусы — например Калифорнийский университет в Беркли, Университет Париж X — Нантер, британский Эссекский университет или берлинский Свободный университет — стали синонимами политического радикализма. Захват университетских зданий стал повседневным явлением, которое связывали с более широкими протестами, напрямую не затрагивающими университетские проблемы. Коллективные обсуждения политически значимых тем, например вьетнамской войны, также превратились в рядовые события. Звучали предложения избавиться от экзаменов или упразднить различия между преподавателями и студентами. В Соединенных Штатах студенты требовали, а иногда и сами «запускали» новые академические курсы — такие, например, как Black Studies. В английском Бирмингеме так называемый «свободный университет» афишировал лекции по предметам типа рабочего контроля, психоделики, теории и практики альтернативных институтов 2. В Лондоне «анти-университет» предлагал слушателям курсы мыслителей вроде психолога Рональда Дэвида Лэйнга 3.