Уильям Дюрант - Жизнь Греции. История цивилизации

Его планы были хороши всем, вот только в них не нашлось места Олимпиаде; его участь предопределили не победы на поле брани, но неудачное супружество. Олимпиада пугала его не только своим темпераментом, но и участием в самых диких дионисийских оргиях. Однажды Ночью он нашел рядом с ней в постели змею, и его ничуть не утешили ее уверения, что перед ним не змея, а бог. Хуже того, Олимпиада сообщила ему, что не он настоящий отец Александра, что в ночь свадьбы ее поразила и объяла пламенем молния; истинный родитель порывистого царевича — великий бог Зевс-Аммон. Обескураженный таким обилием конкурентов, Филипп обратил свою любовь на других женщин, а Олимпиада принялась мстить мужу, для начала поведав Александру тайну его божественного происхождения [1751]. Один из полководцев Филиппа, Аттал, усугубил дело, подняв тост за будущего ребенка Филиппа от второй жены, обещавшего стать «законным» (т. е. чисто македонским) наследником престола. Александр швырнул в Аттала кубком и вскричал: «А я что, по-твоему, ублюдок?» Филипп обнажил меч против сына, но был настолько пьян, что не устоял на ногах. Александр рассмеялся. «Вот, — сказал он, — человек, собирающийся переправиться из Европы в Азию и не способный удержаться на ногах, перешагивая с ложа на ложе». Несколько месяцев спустя один из офицеров Филиппа — Павсаний, искавший у царя сатисфакции за оскорбление, нанесенное ему Атталом, и так ее и не получивший, убил Филиппа (336). Александр, которого боготворила армия и поддерживала Олимпиада [1752], захватил престол, подавил всякое сопротивление и готовился к завоеванию мира.

Посреди всей этой смуты литература отражала увядание греческой мужественности. Лирическая поэзия не являлась более страстным самовыражением творчески одаренных индивидуумов, но сводилась к упражнениям салонных интеллектуалов в изящной словесности, была ученым отголоском школьных уроков. Тимофей Милетский написал эпос, но эпос не отвечал потребностям века спорщиков и остался так же непопулярен, как ранняя музыка Тимофея. Драматические представления продолжались, но с меньшим размахом и, так сказать, приглушенно. Оскудение государственной казны и остывший патриотизм частного капитала ослабили блеск и значение хора; драматурги все чаще довольствовались не связанными с действием музыкальными интермедиями там, где раньше выступал хор, составлявший органическое единство с пьесой. Публика перестала принимать к сведению имена хорегов, затем имена поэтов; на слуху оставались только имена актеров. Драма все меньше была поэзией, все больше — показательным выступлением актеров; то была эра великих актеров и второстепенных драматургов. Греческая трагедия была построена на фундаменте религии и мифологии, требовала от зрителей известной веры и благочестия; в сумерки богов ее угасание было совершенно естественным.

Пока увядала трагедия, процветала комедия, усвоившая толику еврипидовской утонченности, изящества и сюжетов. Средняя Комедия (400–323) потеряла вкус или смелость к политической сатире как раз тогда, когда политика больше всего нуждалась в «откровенном друге»; возможно, такая сатира попала под запрет, или же публика устала от политики, которой ныне заправляли в Афинах заурядные деятели. Характерные для греков четвертого века охлаждение к общественной и интерес к частной жизни поставили в центр их внимания дела не государственные, но домашние и сердечные. Возникла комедия нравов; господствовать на сцене начала любовь, и не всегда любовь добродетельная; на подмостках мельтешили дамы полусвета, торговки рыбой, повара, озадаченные философы — но честь протагонистов и драматургов спасала свадьба в конце пьесы. Эти драмы не были отягощены вульгарностью и бурлеском Аристофана, но им не хватало его животворного буйства и фантазии. Мы знаем имена и не располагаем произведениями тридцати девяти поэтов Средней Комедии; но по их фрагментам мы можем судить, что писали они не на века. Алексид из Фурий написал 245 пьес, Антифан — 260. Они ковали железо, пока оно было горячо, и забылись, как только оно остыло.

То было столетие ораторов. Подъем промышленности и торговли обратил умы к реализму и практицизму, и школы, некогда обучавшие поэмам Гомера, давали теперь ученикам риторическую подготовку. Исей, Ликург, Гиперид, Демад, Динарх, Эсхин, Демосфен были ораторами-политиками, вождями политических партий, хозяевами государства, названного немцами Республикой адвокатов ( Advokatenrepublik ). Подобные им деятели появлялись в демократические промежутки истории Сиракуз; в олигархических государствах им не было места. Язык афинских ораторов был ясен и бодр; они не любили нарядного красноречия, иногда парили в высотах благородного патриотизма и отличались такой недобросовестностью аргументации и таким злоречием, каких не потерпели бы даже в современной предвыборной кампании. Разношерстность афинского собрания и народных судов не только вдохновляла, но и разлагали греческое красноречие, а через него и всю греческую литературу. Поединки ораторского злословия доставляли афинскому гражданину такое же удовольствие, как и кулачные бои; когда ожидалась дуэль между такими воинами слова, как Эсхин и Демосфен, послушать их съезжались люди из отдаленных деревень и даже других стран. Ораторы часто взывали к гордыне и предрассудкам; Платон, ненавидевший риторику и видевший в ней яд, убивающий демократию, определял ее как искусство править людьми, обращаясь к их чувствам и эмоциям.

Даже Демосфен — со всей его энергией и нервической напряженностью, частыми вспышками патриотической горячности, снедающим его огнем личной инвективы, умелым и живым чередованием повествования и доказательств, тщательно ритмизованным языком и всезатопляющим потоком речи, — даже Демосфен не дотягивает в наших глазах до истинного величия. Он полагал, что тайна ораторского искусства кроется в актерской игре ( hypokrisis ), и так уверовал в это, что терпеливо репетировал свои речи и декламировал их перед зеркалом. Он вырыл себе пещеру и жил в ней месяцами, упражняясь втайне ото всех; в эти месяцы он обривал половину лица, чтобы удержаться от искушения оставить свое укрытие [1753]. На трибуне он изгибался, кружился, прикладывал руку ко лбу, как бы задумавшись, и часто возвышал голос до визга [1754]. Все это, говорит Плутарх, «удивительно как нравилось простонародью, но люди хорошо образованные, как, например, Деметрий Фалерский, взирали на эти ужимки как на нечто низменное, унизительное, недостойное мужчины». Нас забавляет актерство Демосфена, поражает его самомнение, приводят в замешательство его отступления и отталкивает его грубое шутовство. В его речах мало остроумия, мало философии. Недостатки Демосфена искупает только его патриотизм и очевидная искренность его отчаянного призыва к свободе.