Уильям Дюрант - Жизнь Греции. История цивилизации

Только настойчивое воображение или талант наблюдателя позволяют понять, что значит для нации смерть ее традиционной религии. Классическая греческая цивилизация была построена на патриотической приверженности городу-государству, а мораль классического периода, хотя и коренилась скорее в народной традиции, а не в религии, многократно усиливалась верой в сверхъестественное. Но теперь в образованном греке не было ни веры, ни патриотизма; империи стерли привычные государственные границы, а рост знания обеспечил секуляризацию морали, брака, родительских обязанностей и права. На время Периклово Просвещение способствовало улучшению нравственности, как то было и в Европе Нового времени; развилось гуманистическое мироощущение и возникли — без всяких, впрочем, последствий — сильные антивоенные настроения; все чаще споры между городами и людьми решались третейским судом. Манеры стали более изысканными, дискуссии — более любезными; как и в средние века, правила учтивости просачивались из дворцов царей, где они были вопросом личной безопасности и монаршего престижа, в более широкие слои населения; когда придут римляне, греки будут поражены их дурными манерами и грубыми нравами. Жизнь становилась более утонченной; женщины вращались в ней свободнее, чем прежде, поощряя мужчин на непривычную элегантность. Мужчины теперь брили бороды, особенно в Византии и на Родосе, где этот обычай был запрещен законом как изнеженность [2126]. Но взрослые представители высших классов были поглощены погоней за удовольствиями. Старинная задача этики и морали — примирить прирожденный эпикуреизм индивидуума с необходимым стоицизмом государства — не находила решения в религии, политике или философии.

Распространялось образование, но слой, на который оно опиралось, был тонок; как и во все интеллектуальные эпохи, оно придавало большее значение знанию, чем характеру, и производило массы полуобразованного народа, который, будучи оторван от работы и от земли, вечно недовольный и неприкаянный, болтался, подобно непривязанному грузу на корабле государства. Некоторые города, такие, как Милет и Родос, основали общественные, т. е. поддерживаемые государством, школы; на Теосе и Хиосе девочки и мальчики воспитывались вместе, с той непредубежденностью, которую прежде выказывала одна Спарта [2127]. Гимнасий развился в высшую школу, или колледж, с комнатами для занятий, лекционным залом и библиотекой. Палестра процветала и приобрела популярность на Востоке, но общественные игры выродились в соревнования профессионалов, главным образом кулачных бойцов, где сила ценилась выше ловкости; греки, бывшие когда-то нацией атлетов, стали нацией зрителей, довольствующихся не действием, но созерцанием.

Половая нравственность была распущенной даже в сравнении с весьма вольными стандартами Перикловой эпохи. Гомосексуализм по-прежнему пользовался популярностью; юный Дельфис «влюблен, — говорит Симайфа у Феокрита, — но не знаю, в женщину или в отрока» [2128]. Как и встарь, царила гетера: Деметрий Полиоркет взыскал с афинян подать в двести пятьдесят талантов (750 000 долларов), а затем отдал эти деньги своей любовнице Ламии на том основании, что они нужны ей на мыло; разгневанные афиняне не преминули огрызнуться: неужто она такая грязнуля? [2129]Пляски обнаженных женщин были в порядке вещей и исполнялись в присутствии македонского царя [2130]. Афинская жизнь изображалась в пьесах Менандра как круговорот пошлости, обольщения и прелюбодейства.

Гречанки принимали активное участие в культурных занятиях эпохи и внесли свой вклад в литературу, науку, философию и искусство. Аристодама из Смирны декламировала свои стихи по всей Греции и удостоилась множества почестей. Некоторые философы, подобно Эпикуру, не колеблясь допускали женщин в свои школы. Литература выдвигала теперь на передний план не достоинство и обаяние матери, но физическую прелесть женщины; вместе с поэзией и беллетристикой романтической любви в эту эпоху создавался литературный культ женской красоты. Частичная эмансипация женщины сопровождалась мятежом против многодетности, и ограничение рождаемости стало одним из наиболее заметных социальных феноменов эпохи. Прерывание беременности было наказуемо лишь в том случае, если оно осуществлялось против воли мужа или по наущению обольстителя. Новорожденный зачастую становился подкидышем. В старых греческих городах всего одна семья из ста воспитывала более одной дочери. «Даже богатый, — сообщает Посидипп, — всегда подбрасывает девочку». Сестры были редкостью. Семьи без детей или с единственным ребенком были весьма многочисленны. Надписи позволяют нам установить плодовитость семидесяти девяти милетских семей около 200 года до нашей эры: в тридцати двух семьях был один ребенок, в тридцати одной — два; все вместе они имели сто восемнадцать сыновей и двадцать девять дочерей [2131]. В Эретрии только каждая двенадцатая семья имела двоих сыновей, и почти не было семей с двумя дочерями. Философы оправдывали детоубийство как лекарство от перенаселенности, но когда этой практикой вовсю занялись низшие классы, смертность превысила рождаемость. Религия, некогда (Пугавшая тем, что души бездетных останутся без подобающего ухода, была слишком слаба, чтобы пересилить соображения удобства и экономии. В колониях на место старых семей приходили иммигранты; иммиграция в Аттику и на Пелопоннес сократилась до ничтожных размеров, и население вымирало. В Македонии Филипп V запретил ограничение рождаемости и за тридцать лет увеличил людские ресурсы страны на пятьдесят процентов [2132], на основании этого можно судить о том, какое распространение получила данная практика даже в полупервобытной Македонии. «В наше время, — писал Полибий около 150 года до нашей эры, — …вся Греция страдает от низкой рождаемости и всеобщей убыли населения, из-за чего города приходят в запустение, и земля перестает плодоносить… Ведь люди впали в такую изнеженность, корыстолюбие и праздность, что не желали жениться, или, женившись, растить родившихся у них детей либо — в лучшем случае — соглашались воспитывать только одного-двух, чтобы спасти их от бедности и вырастить наследниками своего состояния; от этого-то зло росло неощутимо, но стремительно. Ведь когда единственного ребенка или одного из двоих детей уносит война, а второго болезнь, очевидно, что дом останется пуст… и мало-помалу города становились беспомощными и слабели» [2133].

Между тем концентрация богатства, повсюду в Греции разжигавшая вечный конфликт классов, привела в Спарте к тому, что здесь были предприняты две попытки революционной реформы. Изолированная своими горными границами Спарта сохранила независимость, отразила наступление македонцев и мужественно разгромила несметное войско Пирра (272). Но корыстолюбие власть имущих привело к внутреннему кризису, который враждебные силы не смогли вызвать извне. Ликурговы законы против отчуждения семейной земли посредством ее продажи или раздела по завещанию были отменены [2134], и состояния, нажитые спартиатами с помощью империи или войны, были направлены на скупку земли [2135]. К 244 году 700 000 акров лаконской земли принадлежали сотне семей [2136], а гражданские права сохранило всего семьсот человек. Даже они не устраивали более совместных трапез; бедняки не могли делать необходимые взносы, а богачи предпочитали обедать дома. Подавляющее большинство семей, некогда пользовавшихся избирательными правами, погрузились в бедность и призывали к кассации долгов и переделу земли.