Павел Уваров - Варфоломеевская ночь: событие и споры

Рассуждая о происках Рима, Стеббс обращает свое гневное красноречие против "итальянской колдуньи", королевы-матери Екатерины Медичи, которую он выводит в образе зловещего "зомби", управляемого папой. Но в то же время флорентийка и сама искусно манипулирует французским двором. "Она — душа, которая движет телами короля, монсеньора, их сестры Маргариты и всех высокопоставленных людей во Франции, как тысячью рук, чтобы добиваться своих целей. И когда мы говорим о королеве-матери, мы должны немедленно представить себе не что иное, как тело или сосуд, в котором папа движет ее душой… подобно тому, как некроманты… приводят мертвое тело в движение с помощью нечистой силы. И эта душа Франции, самым яростным образом настроенная против церкви Христовой,, была самой опасной интриганкой в брачных делах ( dangerous ргасticer in marriages )" [111] Ibid. P. 25. . И хотя в организации брака своей первой дочери она, по мнению Стеббса, не слишком преуспела, "поскольку в нем Церковь не совершила прегрешения (ибо они объединяли под одним ярмом своих собственных ослов и ослиц), то в союзе сестры последней с королем Наварры ей повезло больше, ибо наши грехи добавились к ее, поскольку мы соединили одного из наших волов с одной из ее ослиц. В этой трагедии она, естественно, сыграла свою роль…" [112] Ibid. P. 26. . Эта роль, в глазах Стеббса, была ключевой, поскольку Екатерина Медичи стала главным инициатором и режиссером страшного ночного действа в Париже. "Ее дочь послужила приманкой, чтобы завлечь и прельстить тех, кто в противном случае воспарил бы и улетел прочь, став недосягаемым; ее сын, тогдашний король, должен был со всей поспешностью стать "отцом" адмиралу и тем, кто исповедовал [истинную] веру. Тот, кто тогда был монсеньором, а теперь король, принял фальшивое обличье, притворяясь, будто он ужасно недоволен браком и расположением, которое король проявлял к адмиралу и остальным людям веры. Нынешний монсеньор играл детскую, или плаксивую роль… в то время как мать — постановщик этого откровенного спектакля — стояла с книгой в руках на сцене (так оно и было) и диктовала детям и всем остальным актерам, что им следует говорить; последний акт был очень печальным. Король нарушил свою клятву; свадьба королевской дочери была запятнана кровью; король убивал своих подданных; со множеством благородных и честных дворян поступили постыдно; трусы неожиданно настигали смелых в их постелях, невинных предавали смерти, женщин и детей безжалостно поднимали на алебарды, выбрасывали из окон и швыряли в реки; ученых мужей убивали варвары-солдаты; божьих святых целый день и всю неделю волокли на бойню подлые crocheteurs или носильщики; Церковь Христова была разрушена до основания,, и, что хуже всего, тех, кто остался в живых, принудили отречься от их Господа, и младенцы, крещенные перед ликом Христа, теперь снова предались Антихристу. Посему тот, кто любит Церковь, не может не видеть, что эта свадьба не обещала процветания Божьей церкви во Франции… И даст Бог, мы не согласимся на брак с нынешним французским королем и его братом" [113] Ibid. P. 25–26. .

Влияние Екатерины Медичи, по мнению Стеббса, роковым образом сказалось на судьбах дома Валуа, поскольку все потомство Генриха II, рожденное от флорентийки, "было обречено противостоять Евангелию", став ненавистным людям. Впрочем, автор не был снисходителен и к предшественникам Генриха II на французском престоле, но все же главным грехом Валуа, превосходившим любые недостатки прежних королей, в его глазах была борьба с "истинной верой", которую "наихристианнейшие" государи Франции вели "с жестокостью турок". Они — отступники, подобные Юлиану, "их Новый Завет — Макиавелли" [114] Ibid. P. 22, 76. .

Не без удовлетворения Стеббс перечислил симптомы божьего проклятия, тяготевшего над родом Валуа, убеждая читателей, что череда смертей в этом семействе есть не что иное, как зловещее предостережение, подобное надписи, начертанной огненным перстом на стене в чертоге Валтасара — "Мене, текел, упрасин". Генрих II узрел свое "мене", погибнув от удара копьем в глаз, прежде чем смог увидеть, как сгорит на костре протестантская проповедница Анна де Бург, осужденная им на смерть (а король поклялся, что это произойдет у него на глазах). Его сыну Франциску II проклятие, "текел", было послано в виде болезней, гнойного нарыва в ухе (видимо, выдуманного Стеббсом) и скорой смерти. Что же касается Карла IX, виновника Варфоломеевской ночи, его "упрасин" — кровавый пот, мучивший его накануне смерти. "Проклятием отмечена каждая пора его тела", и, поскольку он пролил христианскую кровь, подобно Юлиану Отступнику, "он должен набрать в горсть собственной крови и сказать вместе с Юлианом: "Ты победил, галилеянин!"" "Кто не содрогнется, встретившись с таким семейством, отмеченным гневом господним", — риторически вопрошает Стеббс, напоминая, что Англия тем не менее готова к союзу с ним [115] Ibid. P. 22, 23. .

Автор "Зияющего зева" живописует отталкивающие портреты Валуа исключительно на фоне событий Варфоломеевской ночи. Карл IX — это клятвопреступник, разыгравший из себя покровителя гугенотов и друга адмирала Колиньи, "король, навещавший у постели больного, жизнь которого вскоре намеревался отнять, запятнавший себя кровью подданных, поверивших его слову" [116] Ibid. P. 77. . Генрих III (герцог Анжуйский в 1572 г.) — один из "волков Валуа", участник резни невинных агнцев. В назидание англичанам Стеббс рассказывает о том, какой холодный прием оказали ему протестантские князья Германии, когда герцог, будучи избран королем Польши, проезжал в свои новые владения: его повсюду поносили, называя "королем мясников", а курфюст Пфальцский демонстративно повесил в апартаментах, отведенных герцогу, большую картину, изображавшую Варфоломеевскую ночь в Париже. В этом отношении, по мнению Стеббса, англичанам следовало брать пример с немцев — "мужественной нации" [117] Ibid. P. 66. .

Наконец, очередь доходит и до младшего из принцев дома Валуа, жениха английской королевы, которого, в отличие от куртуазного Сидни, Стеббс не собирался щадить. Для него герцог — папист, запятнанный кровью мучеников-гугенотов не меньше, чем остальные члены семьи. "Что же касается принца, предлагаемого нынче для брака нашей Церкви, если он и отставал от других в их дурных делах, не забывайте, что он был еще молод и не имел возможности (не обладая властью над королевством) проявить свою врожденную злонамеренность по отношению к Церкви… Тем не менее в той мере, в какой его положение позволяло, его использовали, чтобы послужить Риму и нанести ущерб Церкви… Во время кровавой свадьбы он был еще недостаточно зрел, чтобы стать исполнителем, но был посажен своей матерью плакать и сокрушаться о жестокостях, чтобы, демонстрируя таким образом недовольство ими, спасти свою репутацию для другого такого же безрассудного брака, поскольку репутации всех остальных — тогдашнего короля, его матери, брата и сестры — были слишком испорчены и не могли прикрыть совершенное злодеяние" [118] Ibid. P. 23. . Истинную же свою сущность монсеньор обнаружил позднее, когда из-за разногласий с братом-королем стал заигрывать с гугенотами, однако это было не более чем притворством: "Он был согласен, чтобы его использовали, дабы выманить города из рук протестантов, а во время войн против них (а именно против Ла Шарите и Иссуара)… он совершил такие отвратительные жестокости и зверские безобразия, что трудно поверить, будто дурными руками этого человека может быть заложен хоть один камень [в здание] Божьей Церкви". Все дальнейшие размолвки герцога с братом, его побеги от двора и примирения Стеббс клеймит как "французскую легковесность и лживость, свойственные всем папистам этой нации" [119] Ibid. P. 24–25. .