Борис Флоря - Куликовская битва. Сборник статей

Близкой к данным построениям оказалась и позиция украинского буржуазного историка М. С. Грушевского, позиция, может быть, еще более откровенная по тенденциозности, еще более запутанная по аргументации и поэтому требующая более внимательного к себе отношения.

Нужно признать, что, отстаивая свою схему извечно изолированного существования Украины-Руси, Белоруссии и «Московщины», Грушевский не упускал из вида такой важной стороны восточноевропейского исторического процесса, как развитие отношений Орды с восточно-славянскими землями в XIII–XVI вв. Так, следуя выдвинутой еще Духинским идее совершенно различного этнического происхождения Украины-Руси, Белоруссии и Великороссии, Грушевский утверждал, что указанные земли и в период ордынского ига не только сохраняли ранее существовавшую обособленность, но и шли дальше по этому пути — по пути еще большего удаления их друг от друга. Усилению такой тенденции способствовала, по мнению Грушевского, политическая обстановка, сложившаяся тогда в данном регионе, в частности осуществление Ордой дифференцированной политики по отношению к различным частям Русской земли, политики, все более жесткой на территории «Московщины» и все более мягкой на Украине и в Белоруссии [441].

В дальнейшем власть Орды над западнорусскими землями, по мнению Грушевского, становилась все чаще номинальной, а в начале XVI в. один из преемников Ордынской державы — крымский хан будто бы совсем отказался от своих «исторических» прав на эти территории в пользу главы Литовско-Русского государства (отказался якобы добровольно, выдав ему традиционные ярлыки на русские земли) [442].

Совершенно очевидно, что попытки приписать Орде дифференцированную политику по отношению к различным восточнославянским территориям были связаны не только с игнорированием самого существования Русской земли и древнерусской народности, но и с отрицанием использования Ордой в ее восточноевропейской политике определенной системы отношений между русскими княжествами, с отрицанием общерусских масштабов ордынской стратегии и тактики в Восточной Европе.

Совершенно очевидно, что такая позиция Грушевского, по существу, предлагала нашей историографии не системный, а «областнический», краеведческий подход к истории Восточной Европы, предопределяла негативное отношение ко всему тому, что мешало утверждению этого подхода, в частности ко всем тем историческим явлениям, памятникам и даже терминам, которые свидетельствовали не о тенденции обособления отдельных частей Русской земли, а о тенденции сохранения ее единства [443].

В историографии существует и другая тенденция — сильно преуменьшать роль ордынского вмешательства в политическую жизнь русских земель XIII–XV вв., объяснять все сложности и зигзаги ордыно-русских отношении этого времени главным образом спецификой внутреннего развития тогдашней Руси, «разгулом» на русских землях феодальной анархии в данную эпоху, особым статусом отношений между ведущими русскими князьями, который характеризовался не только их разобщением в междоусобной борьбе, не только якобы полным отсутствием у них каких-либо освободительных «общенациональных» идей, но и постоянной готовностью предавать друг друга перед ордынскими властями лишь ради мелких, своекорыстных интересов.

«Ордынские ханы, — утверждал, например, В. О. Ключевский, — не навязывали Руси каких-либо своих порядков, довольствуясь данью, даже плохо вникали в порядок, там действовавший». Развивая эти мысли, Ключевский писал далее: «Власть хана была грубым татарским ножом, разрезавшим узлы, в какие умели потомки Всеволода запутывать дела своей земли… Русские летописцы не напрасно называли поганых агарян батогом божьим… Всех удачнее пользовались этим батогом великие князья московские против своей братии» [444].

Итак, по мнению ряда историков (среди которых был и Ключевский), Орда плохо ориентировалась в княжеских междоусобицах и политической обстановке на Руси, довольствуясь данью и различными «подношениями» соперничавших друг с другом князей, выступала либо в роли пассивного наблюдателя за ходом этого соперничества между князьями, либо в роли политического орудия в борьбе одной княжеской группировки против другой.

Хотя имеющееся в построениях данного круга исследователей обращение к внутренним процессам тогдашней политической жизни феодальной Руси следует рассматривать как определенное достижение в изучении данной проблемы, предложенная ими общая трактовка не может нас в полной мере удовлетворить, и не только потому, что эта трактовка практически оказалась близкой к концепции особой важности ордыно-московских отношений в процессе становления Русского централизованного государства [445], но еще и потому, что она во многом упрощала развитие реальных отношений Орды с русскими землями в XIII–XV вв. Так, предложенная трактовка произвольно сужала реальные масштабы ордынской политики в Восточной Европе и, по существу, игнорировала меняющийся на протяжении указанного времени характер ордыно-русских отношений, не признавала, в частности, тесной зависимости внутриполитической жизни Ордынской державы и Руси с различной степенью их активности на международной арене в тот период.

Фиксируя наличие в дореволюционной отечественной историографии, а также в западной историографии последнего времени довольно тенденциозных, часто односторонних и в целом противоречивых трактовок ордыно-русских отношений XIII–XV вв., мы не можем не отметить значительного внимания к этой проблеме и советской историографии, не можем не констатировать появления ряда советских исследований по этой теме, в которых были предприняты попытки более глубокого раскрытия главных аспектов тогдашнего взаимодействия Ордынской державы и феодальной Руси, а вместе с тем и попытки более широкого учета как внутриполитического их развития, так и всего хода международной жизни данного региона в конце XIV в.

Отмечая сдвиги в нашей историографии, посвященной изучению ордыно-русских отношений в целом и рассмотрению одного из кульминационных моментов этих отношений — самой Куликовской битвы, мы все же должны констатировать наличие не изжитых еще разногласий между современными исследователями как в конкретно-исторической интерпретации этого события, так и в осмыслении его общего значения в восточноевропейском историческом процессе данного периода. В последнее время эти разногласия возникали главным образом на почве различного отношения к исторической достоверности главных историко-литературных памятников куликовской и послекуликовской поры.

Что касалось различного подхода исследователей к проблеме достоверности указанных памятников, то он обусловливался чаще всего той или иной их датировкой, определялся, в частности, тем обстоятельством, какой этап политической жизни феодальной Руси в послекуликовский период они считали наиболее вероятным временем возникновения указанных памятников.