Николай Борисов - Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины

Напоминание о Владимире Святославиче как общем предке в устах древнерусского книжника должно было служить делу единения русских князей. В «Задонщине» Дмитрий Донской обращается к собравшимся князьям: «Братия и князи руския, гнездо есмя великого князя Владимира киевъского» [508]. То же обращение, дополненное похвалой Владимиру, содержится и в «Сказании» [509].

Обращение к вдохновляющим, героическим образам прошлого выразилось и в канонизации Александра Невского, осуществленной в 1381 г. [510] Великий предок московских князей, чье имя стало символом доблести, самоотверженного служения Русской земле, упоминается и в памятниках Куликовского цикла [511].

Листая «ветхие летописцы» и как бы примеряя доспехи киевских богатырей на «князей нынешних», книжники конца XIV–XV в. проповедовали идею, исполненную поэтической прелести и не лишенную исторической справедливости, — идею о возмездии за давние многочисленные «обиды», нанесенные кочевниками, о победном исходе тяжелого единоборства Руси и Степи. Эту мысль по-своему выразил автор «Задонщины», повторив литературную форму «Слова о полку Игореве», но наполнив ее новым, мажорным содержанием. Куликовская битва — долгожданное возмездие степнякам. Она положила конец полуторастолетнему угнетению Руси. Автор «Задонщины» чувствует себя стоящим на пороге нового, более светлого периода в жизни страны, и это чувство изливается во взволнованных, порой сбивчивых, но глубоко искренних словах: «Уже бо по Русской земли простреся веселье и буйство и възнесеся слава русская на поганых хулу. Уже веръжено диво на землю. Уже грозы великого князя по всей земле текуть. Стреляй, князь великий, с своею храброю дружиною поганого Мамая хиновина за землю Русскую, за веру христьянскую» [512].

Мамаево побоище, по мнению автора «Задонщины», не только положило конец периоду монголо-татарского владычества, начавшегося «от Калатьския рати», от битвы на р. Калке в 1223 г. Оно означало конец и другого, почти одновременного с татарщиной, периода, начало которого отмечено горьким событием — «на реке Каяле одолеша род Афетов». Битва «на Каяле» упомянута в «Задонщине», разумеется, не только потому, что автор хотел воспользоваться художественными образами «Слова о полку Игореве». Поход 1185 г. представлялся ему рубежом, начиная с которого «Руская земля седить невесела» [513]. Та же мысль об ответном ударе, нанесенном степнякам на Куликовом поле, прослеживается и в воспоминании о нашествии Батыя, проходящем через все памятники Куликовского цикла. Устами жителей Кафы автор «Задонщины» насмешливо обращается к потерпевшему поражение Мамаю: «То ти была орда Залеская, времена первый. А не быти тебе в Батыя царя» [514].

Представляя Куликовскую битву как начало нового периода в истории Руси, как решающий момент в борьбе со Степью, автор «Задонщины» обнаружил необычайно широкое, дальновидное понимание исторического значения событий 1380 г. Более того, он сумел отразить в своем произведении и духовную основу освобождения Руси — тот нравственный идеал [515], ту возрожденную гордость, образом которой в архитектуре конца XIV в. стал вознесенный над кручей по-владимирски легкий и стройный собор Успения на Городке в Звенигороде. «Князи и бояре и удалые люди, оставимте вся домы своя и богатество, жены и дети и скот, честь и славу мира сего получити, главы своя положите за Землю Рускую и за веру християньскую», — восклицает автор «Задонщины» [516]. «Лутче бы нам потятым быть, нежели полоняным быти от поганых», — говорит боярин-инок Пересвет перед поединком с татарином [517]. Эти гордые слова прямо перекликаются с обращением к братьям рязанского князя Юрия, одного из героев «Повести о разорении Рязани Батыем»: «Лутче нам смертию живота купити, нежели в поганой воли быти» [518].

Одним из главных вопросов, волновавших русских людей XIV–XV вв. и получивших отражение в памятниках Куликовского цикла, был давний спор о характере взаимоотношений с Ордой. Уже во времена Александра Невского находились люди, которые подобно князю Андрею суздальскому не желали служить татарам. Открытая вооруженная борьба с Ордой, которая в середине XIII в. выглядела рискованной авантюрой, грозящей новым погромом Руси, стала реальной политической программой в эпоху Дмитрия Донского. Есть основания полагать, что на протяжении последнего столетия ига при дворе великого князя Московского постоянно боролись две группировки, две внешнеполитические программы. На их существование указывает и послание хана Едигея великому князю Василию Дмитриевичу [519], и «Послание на Угру» ростовского архиепископа Вассиана [520].

Сторонники традиционных даннических отношений с Ордой не хотели рисковать «тишиной» и, быть может, надеялись с помощью ордынцев укрепить западные границы Руси [521]. Более решительно настроенная часть московских феодалов, опираясь на сочувствие изнемогавших под тяжестью ига «черных людей», требовала активной наступательной политики в отношении Орды. Проведение в жизнь той или иной линии определялось конкретной исторической обстановкой, расстановкой сил при великокняжеском дворе. Однако с 70-х годов XIV в. «степная» политика московских князей приобретает более или менее устойчивый наступательный характер, запечатленный и исторически обоснованный в литературных произведениях, посвященных Куликовской битве. «Веръжем печаль на восточную страну», — призывает автор «Задонщины» [522]. Потерпев поражение, татары сокрушаются, что больше им «в Русь ратью не ходити» и «выхода… у русских князей не прашивать» [523].

Составленные в период, когда монголо-татарское иго, хотя и в смягченной форме, продолжало все же тяготеть над Русью, памятники Куликовского цикла не могли, разумеется, без околичностей, во весь голос призвать к немедленному восстанию, к военному разгрому Орды. При всем героическом, антиордынском пафосе этих произведений в них слышатся и нотки умеренности, осторожности в отношениях со Степью. Само по себе выступление против Мамая носит оборонительный характер и вызвано, по словам русских князей в «Задонщине», тем, что «татарове на поля наши наступают, а вотчину нашу у нас отнимають» [524]. Дмитрий Донской, по «Летописной повести», готов был дать Мамаю обычную дань, «он же не восхоте, но высоко мысляше» [525].

В эпоху Куликовской битвы с особой силой прозвучала традиционная для древнерусской литературы тема героизма, ратной славы, идеалов воинской доблести. Эти идеалы отразились в таких более ранних литературных произведениях периода монголо-татарского ига, как «Повесть о разорении Рязани Батыем», «Повесть о Меркурии Смоленском», «Житие Александра Невского», летописная повесть о битве на реке Воже, а также в фольклоре [526]. В произведениях Куликовского цикла на смену мужеству отчаяния, мужеству обреченных рязанских князей, мужеству приносящего себя в жертву Меркурия Смоленского приходит спокойное, уверенное в конечной победе мужество Дмитрия Донского и Владимира Храброго, за спиной которых вся сила земли Русской. На смену трагическому образу «смертной чаши», которую рано или поздно суждено испить всем героям «Повести о разорении Рязани Батыем», приходит образ могучей «высокой руки» Дмитрии Донского и его войска. Автор «Летописной повести» восхищается решимостью и отвагой Дмитрия Донского: «О крепкыя и твердыя дерзость мужества! О, како не убояся, ни усумнися толика множества народа ратных?» [527]