Александр Сидоров - Я помню тот Ванинский порт: История великих лагерных песен

Между тем пропасть между работягами, крестьянами, мелкими служащими и партийно-советской номенклатурой в то время была бездонной. Сытую, вальяжную «элиту» не волновали коллективизация, голод, грабёж населения, нищета… Многие сами проводили эту политику в жизнь, славили её. Противопоставление «партийный — беспартийный» в 20-30-е годы было принципиальным. Беспартийный меньше зарабатывал, первым увольнялся при сокращении, последним получал комнату, путёвку в санаторий и пр. В анкетах по изучению половой жизни спрашивалось: «Удовлетворяете вы свои половые потребности с коммунисткой, проституткой или беспартийной?» (беспартийная идёт после проститутки!). У Виталия Федоровича в очерке о Турксибе секретарь партячейки рассуждает: «Если ты грамоту произошёл хорошо… но не партийный ты, не большевик… а живёшь с нами… — то и не человек ты есть!»

Условия жизни партийно-советской бюрократии и её прихлебателей из интеллигенции отличались от условий обычных граждан, как небо от земли. Большинство горожан ютились в коммуналках, где «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная», а многие функционеры занимали отдельные квартиры с дорогой мебелью, паркетом и антиквариатом. Те, кто рангом повыше (секретарь обкома, начальник областного НКВД), предпочитали особняки с охраной. Номенклатура имела автомобили, личных шофёров, домработниц, в страшный голод получала спецпайки.

А теперь представьте этих людей вырванными из сытой жизни и брошенными в одну камеру, в один барак с народом, за счёт которого они жировали. Как должен был этот самый народ взирать на вчерашних царьков, по вине которых голодал, лишился свободы? Жалел ли он их? Как бы не так! И дело не в блатных, которых чекисты натравливали на «политиков». Уголовников молчаливо поддерживало большинство арестантов. Интеллигент старой формации и лагерный зэк Олег Волков так описывал репрессированных партийцев: «Большинство расходившихся по лагерю новичков переживало внезапное и крутое ниспровержение. Потрясение не было тем ужасом и отчаянием, что охватывают человека, вдруг уразумевшего мерзость и непоправимость совершённых им злых дел… а лишь возмущением обстоятельствами, швырнувшими их на одни нары с бессловесным и безликим “быдлом”… Они злобились и обосабливались, как могли отгораживались от лагерников прежних наборов. Всякое соприкосновение с ними пятнало, унижало этих безупречных, стопроцентно преданных слуг режима… Первой заботой низвергнутых ответственных, вернее, безответственных сановников было установить — чтобы видело и оценило начальство — чёткий водораздел между собой и прочими лагерниками».

Арестанты из простого народа смотрели на ниспровергнутых нуворишей как на зажравшихся паразитов. Вот как описывает в своих мемуарах Ольга Слиозберг отношение раскулаченной крестьянки Моти к «начальничкам», попавшим на нары:

«Мотя… целые дни лежала с закрытыми глазами и слушала разговоры Нины и Вали. Обе они были красивы и молоды, не старше 30 лет. Нина — жена крупного военного работника, Валя — жена секретаря обкома. Они очень подружились и целыми днями вспоминали о своей прежней жизни… Им казалось, что Мотя спит, а она жадно прислушивалась… Мотя мне сообщила на ухо:

— Четыре комнаты было.

— Почему четыре — детская, кабинет и общая — всего три.

— Нет, у свекрови отдельная была. Нинке она рассказывала… У Нинки три шубы было: котиковая, белая меховая и с собой здесь бостоновая с лисой… Жили начальники!

— Да что ты всех начальниками зовёшь? Может, я тоже начальником была?

— Нет, твой муж учитель. Это рабочий человек. А ихние — начальники.

Не любила она начальников! Надо сказать, что некоторые основания для этого у неё были: за свои восемнадцать лет она не раз сталкивалась с начальниками, и каждый раз эти столкновения приносили ей немало горя».

Слиозберг рассказывает и о десятнике Колмогорском, к которому пришла просить за свою женскую бригаду, выполнившую лишь три процента дневной нормы. Десятник угощает её спиртом и говорит:

«— Плохо, очень плохо… Ну, сделали бы полнормы, а то три процента. Согласитесь, маловато. Признавайтесь, бегают ваши дамы к мужчинам?

— Нет, нет! Разве вы не видите, какие это люди? Как они стараются изо всех сил. Ведь это же все бывшие члены партии…

И вдруг с лица Колмогорского кто-то сдёрнул маску любезного собеседника, и я увидела звериный оскал.

— Ах, бывшие члены партии? Вот если бы вы были проститутки, я дал бы вам мыть окошечки и вы делали бы по три нормы. Когда эти члены партии в 1929 году раскулачивали меня, выгоняли из дома с шестью детьми, я им говорил: “Чем же дети-то виноваты?” Они мне отвечали: “Таков советский закон”. Так вот, соблюдайте советский закон, выбрасывайте по 9 кубометров грунта! — Он хохотал… — Подождите-ка, дамочка! Я вас могу перевести бригадиром к девушкам в дом. Ведь вы-то не были членом партии? Я видел ваше дело».

Но вернёмся к проблемам лингвистическим. Очень скоро нейтральный эпитет «литерник» по отношению к «политикам» сменяется презрительным «литёрка». В этом слове чувствуется явное пренебрежение. «Литёрка» подразумевала не просто арестанта, а холуя, прислужника, мелкого, ничтожного человека. Появилось и производное от него «литер ить»: быть на побегушках, угождать. Ясно, что метаморфоза произошла под влиянием жаргонных «шестёрка», «шестерить» (в тех же значениях). Но почему?

Обидное прозвище прилипло не ко всем «контрикам». Заводские и фабричные работяги, крестьяне, осуждённые «по букве» (а таких было немало), в лагерях становились «мужиками» (словечко, возникшее в период коллективизации), «фраерами» — но не «литёрками»! Клеймо приставало обычно к чиновникам партийно-советского аппарата, «прикормленной» интеллигенции. И не случайно.

В лагерях многочисленное племя «литерных» находилось на положении изгоев. «Политических» разрешалось использовать только на ТФТ (тяжёлый физический труд): лесоповал, кайление камней, угле- и золотодобыча и пр. Лагерные общие работы были изнурительными, тяжёлыми — но «мужики», привыкшие к нелёгкому повседневному труду, всё-таки имели возможность выжить. Для бывших «начальничков» испытание оказывалось губительным. Многие, не знавшие до лагеря физических нагрузок и голода, быстро деградировали, становились «доходягами», оборванцами, шарили на помойках в поисках объедков, вылизывали чужие миски… Появляется арестантская этимология слова «бич» (заимствованного из английского морского сленга, где оно означает «матрос, списанный на берег; бродяга, прочёсывающий пляжи»). В лагерях «бичами» стали называть опустившихся зэков — грязных, оборванных, с потухшим взглядом, ради подачки готовых на любые унижения. А расшифровывалось это слово просто — «бывший интеллигентный человек»… Этот стереотип накладывался общей массой арестантов на всех «образованных», «городских», «культурных».