Александр Сидоров - Я помню тот Ванинский порт: История великих лагерных песен

На самом деле никто подобной нормы не придерживался. Семён Крапивский в лагерных мемуарах вспоминал, что в такие теплушки забивали по 60–70 арестантов. Жак Росси в «Справочнике по ГУЛАГу» пишет, что «краснуха» рассчитана на 46 человек, но обычно в неё заталкивают по 60 и более заключённых: «30 человек в вагоне считается роскошью». В 1947 году Валерия Бронштейна транспортировали с ещё большим «люксом»: «Весь путь от Хабаровска до бухты Ванино я проехал очень комфортно. Ничего, что товарный вагон, но зато почти пустой. Из сорока шести человек, положенных по норме, в нём было пятнадцать». Заметим, что Бронштейн, как и Росси, в качестве стандарта называет 46 человек; возможно, в то время в СССР норма перевозок увеличилась.

Отношение «пассажиров» к «перегрузкам» было разным. Так, Евгения Гинзбург в «Крутом маршруте» замечает: «Народу натолкали в него столько, что, кажется, негде будет даже стоять. Теплушка. Но от этого настроение улучшается. Ведь закон тюрьмы — “чем теснее, грязнее и голоднее, чем грубее конвой — тем больше шансов на сохранение жизни”».

Семён Крапивский даёт куда более жёсткую оценку:

«Этапы в летнее время… — иначе как душегубкой назвать нельзя. Если немецкие душегубки, газенвагены, были рассчитаны на быстрое уничтожение людей, то советские этапы, напротив, рассчитаны на долгосрочные муки и страдания заключённых. Особенно страшны были этапы в товарных вагонах. Эти вагоны обшиты тонкими дощечками, крыша покрыта железом. Под лучами солнца стенки и крыша вагона накаляются до такой температуры, что дотронуться до них невозможно. Тела людей в сплошной испарине. Мокрые от пота тела выделяют удушливое испарение аммиака. Обмороки, тошнота, сердечные припадки. Известно много случаев умопомешательства. Стучать в дверь или вагонную обшивку запрещено. Дозваться криком невозможно. Проходит несколько часов, прежде чем начальник конвоя соизволит подойти к вагону, а если подходит, то не для того, чтобы оказать помощь, но чтобы наказать за стук. Открывая дверь, он не выясняет причину вызова, а сразу же выдергивает несколько человек, которые ближе к дверям, оставляя пострадавших без помощи.

Известно также много случаев, когда люди умирали в вагонах, не дождавшись медицинской помощи. Тогда мертвецов клали у самых дверей, чтобы ускорить их вынос из вагона. Такие случаи заключённых не огорчают, напротив, даже радуют тех, которые лежали рядом. Становилось свободнее лежать».

Однако почему мы предполагаем, что в песне «Спецэтап» описана именно «краснуха», «телячий» вагон, а не «столыпинский»? Обратим внимание на строку — «Здесь на каждом вагоне замок». Это было возможно только в случае с «краснухами», которые действительно запирались снаружи на подвесной замок. Вадим Туманов пишет: «Наши… красные товарняки с широкими дверями, наружной перекладиной и тяжёлым замком были копией вагонов, в каких по Сибирской железной дороге перевозили скот».

На «столыпинских» вагонах таких замков не было. Зачем, если конвой находился в каждом вагоне и мог контролировать любое движение «пассажиров»? По этой же причине не было и внешней охраны. А вот «телячьи» вагоны охранялись именно снаружи — в любое время года! Отсюда строки:

Можно добавить: и на крышах вагонов также находились вооружённые конвоиры. Жак Росси поясняет: «На вагонах обычно пишут крупными буквами “спецоборудование” и т. п., что и объясняет наличие пулемётчиков или автоматчиков на площадках и на крышах вагонов». Об этом же вспоминает и Евгения Гинзбург:

«Надпись “Спецоборудование” на вагоне я заметила ещё во время посадки. На минуту подумала, что это осталось от прежнего рейса. Ничего удивительного. Товарный вагон. Ну и везли в нём какое-то оборудование.

Только после того, как начальник конвоя объявил режим во время этапа, я засомневалась. Догадались и другие.

— Да это мы и есть спецоборудование, — сказала Таня Станковская, карабкаясь на третьи нары, — иначе почему бы такое: на ходу поезда разговаривай сколько хочешь, а на остановках — полное молчание, никаких шумов? Даже за шёпот — карцер…»

Но как же быть с окнами? Вспомним, что поётся в «Спецэтапе»: «И на окнах — морозная плесень». Несомненно, речь идёт о заиндевелых стёклах. А застеклённые окна были только в «столыпинских» вагонах! В «телячьих» под самым потолком тоже имелись два небольших окна, однако они не застеклялись. Вадим Туманов вспоминал: «В верхних углах вагона были два зарешеченных окошка, сквозь которые хотя бы отчасти выплывал из вагона наружу тяжелый хлорный дух». То же отмечает и Гинзбург, радуясь тому, что устроилась в вагоне «близко к высокому зарешеченному окошку, из которого тонкой струйкой просачивается воздух. И какой воздух! Замолчав на минутку, я подтянулась на локтях кверху и сделала глубокий вдох. Да, так и есть. Пахло полями…» То есть окна в «краснухах» служили для проветривания. Понятно, что на них не могла появиться «морозная плесень»…

Думается, речь идёт о более позднем редактировании первоначального текста, в результате чего было допущено отступление от реальности. Так, в одном из вариантов, например, встречаем несколько иное описание — «заглушает пурга стук колёс, бьётся в окна морозною плетью». Хотя и здесь можно предположить, что ветер бьёт в стекло, но всё уже не столь однозначно. Есть и другая версия, приведённая в сборнике Пентюхова «Песни узников»: «заметает пургой паровоз, в окнах блещет морозная плесень». Опять-таки не «на окнах», а «в окнах», что предполагает иное восприятие представленной картины. В любом случае, весь остальной текст однозначно указывает именно на «теплушки».

О «краснухах» можно рассказывать ещё очень долго и подробно, но это увело бы нас от основной темы. Обратим лишь внимание на строки «две доски вместо мягкой постели» (в некоторых вариантах — три доски). Две или три — не столь важно, поскольку варианты допускались так же, как и с двухъярусными и трёхъярусными нарами и даже с устройством параши (Туманов вспоминал, что в их «краснухе» отхожим местом служила бочка). А вот на что внимание действительно стоит обратить, так это на сами доски. В отличие от «столыпинских», как следует обработанных, в «телячьих» вагонах нары сбивались чаще всего из неструганых досок. Об этом пишут многие узники ГУЛАГа (С. Крапивский, Я. Бардах и др.). А Владимир Пентюхов в мемуарах «Как я стал абезьяном» на досках останавливается особо: