Филипп Сэндс - Восточно-западная улица. Происхождение терминов геноцид и преступления против человечества

Лаутерпахт так и не признал концепцию геноцида. До конца жизни он отмахивался и от этой идеи, и, пусть более вежливо, от ее создателя, хотя и признавал его энтузиазм и амбиции. Лемкин же опасался, что разделенные концепции защиты прав отдельного человека и защиты групп и предотвращения геноцида придут в противоречие. Можно сказать, что эти двое постоянно спорили.

Я же видел преимущества обеих систем и колебался между двумя полюсами, в интеллектуальном чистилище. В итоге я решил направить свою энергию на то, чтобы уговорить мэра Львова принять нужные решения и увековечить память обоих юристов, а тем самым и вклад города в становление международного права. Скажите мне, где следует установить памятные доски, ответил мэр, и мы позаботимся о том, чтобы это было сделано. Укажи мне дорогу, укажи мне путь.

Я бы взял Виттлина, творца оптимистических идиллий, проникнутых идеей гармонии между друзьями, той гармонии, что превозмогала разделение между группами, – поэта, создавшего миф о Галиции и о городе утраченного детства моего деда. Я мог бы начать с Замковой горы и устремиться туда, откуда все началось, в центр, к Рыночной площади, где дом под крылатым львом. Меж враждующих партий я бы пронесся как ветер, мимо дома Лаутерпахта на Театральной улице, с металлическими воротами, вдоль улицы Третьего мая к дому Инки Кац, к тому окну, из которого она смотрела, как забирают ее мать; мимо кафедры международного права в университете, где недавно появились портреты Лаутерпахта и Лемкина, а затем к старому зданию университета, вверх, мимо дома Юлиуша Макаревича, вверх по кружащим улицам в сторону великого собора Святого Юра, и остановился бы на площади, где Отто Вехтер набирал свою дивизию СС «Галичина». Чуть дальше – там, на горе, – я бы помедлил миг перед домом на улице Шептицких, где родился Леон.

А затем – снова вниз по улице к зданию, где жил Лемкин в тот год, когда поспорил с профессором об армянской резне и о праве государств убивать собственных граждан; далее к старому парламенту Галиции, где в августе 1942 года Франк произносил свою смертоубийственную речь, к Опере, перед которой дети приветствовали Франка с флагами со свастиками; во двор школы имени Собеского, куда согнали евреев; под железнодорожный мост в гетто, к первому дому Лемкина, в одну из сдаваемых внаем комнат самого бедного городского района. А оттуда рукой подать до Яновской, где Мауриций Аллерханд дерзнул спросить охранника лагеря, имеет ли тот душу, и заплатил жизнью за несколько слов; далее к большому вокзалу, откуда я мог бы уехать в Жолкву, а если бы решился, то и в Белжец, и на край света.

Я в самом деле поехал в Жолкву, там меня встретила Людмила, историк этого бедного опустелого города. Она проводила меня в некое место на окраине, на которое не обращают внимания власти, да и жители по большей части тоже. Из кабинета Людмилы в старом замке Жолкевских мы двинулись по Восточно-Западной улице, по прямой линии, которая должна была привести на росчисть в лесу. Мы начали путь с заросшего травой небольшого пустыря на западном конце этой длинной улицы, где стоял некогда дом моей прабабушки Малки, прошли мимо чудесных католических и украинских церквей и развалившейся, берущей за душу синагоги XVII века, к тому дому, под половицами которого пряталась Клара Крамер, – точно напротив старой деревянной церкви, – через перекресток от места рождения Герша Лаутерпахта. Мы прошли еще километр, затем второй, через поля, сквозь ворота на тропинку с тонким дробленым песком под дубами, где слышны лишь кузнечики и лягушки и пахнет землей, а дальше – в пестрый осенний лес, где, наверное, играли в детстве Леон и Герш Лаутерпахт. Мы сошли с песчаной тропинки на траву, к кустам, и достигли той росчисти.

– Мы на месте, – сказала тихо Людмила. Два небольших озера в глубоких песчаных карьерах наполнились темной водой, грязью, колыхался тростник. Одинокий белый камень отмечал это место – установленный не городом в знак скорби или покаяния, а частным лицом в знак памяти. Там мы сидели на траве и смотрели, как солнце уходит в темноту, смотрели на тихую, неподвижную воду, до краев наполнившую отверстия в земле. Там, глубоко, неприкосновенные уже семь с лишним десятилетий, лежат останки трех с половиной тысяч человек, о которых давно забытый Гершон Таффет написал летом 1946 года свою книгу: каждый из них – отдельный человек, все вместе – группа.

Там, на дне, смешались кости дяди Леона – Лейба и дяди Лаутерпахта – Давида. Они лежат здесь друг подле друга потому, что имели несчастье оказаться членами уничтожаемой группы.

Солнце согрело воду, взгляд поднимался вертикально по стволам деревьев, прочь от черной воды в голубизну неба. Там, на краткий миг, я понял.

Все шесть лет работы над этой книгой я опирался на помощь множества людей и организаций из самых разных стран. Иногда это была существенная и длительная во времени помощь, в других случаях вклад отдельного человека был неформальным и сводился к одному воспоминанию или даже к использованию одного слова. Но я глубоко благодарен каждому, кто принял участие в этом проекте, который вырос в нечто гораздо большее, чем мне виделось во время первой поездки во Львов.

Особенно многим я обязан родственникам четырех главных героев этой истории. Моя мать Рут Сэндс замечательно, потрясающе отзывалась, когда раскрывались обстоятельства прошлого, причиняющие глубокую боль. Тетя Анни Бухгольц, дружившая с моим дедом на протяжении двух с лишним десятилетий, щедро делилась воспоминаниями. Другие члены семьи – мой отец Аллан Сэндс, его многолетний друг Эмиль Ландес, он же племянник моего деда, Дорон Пелег, Альдо и Жаннет Наури помогли добавить детали к смутной поначалу картине. Большой радостью были многие часы общения с сэром Элиху Лаутерпахтом, моим давним учителем и наставником. Шауль Лемкин, последний из этой семьи, кто еще помнил Рафала, был столь же щедр в разговорах со мной, как и Никлас Франк, – мог ли я думать, что обзаведусь таким другом. Также я благодарен Хорсту Вехтеру за великодушие, с каким он предоставил мне столько материалов и своего времени.

В некотором смысле можно было бы сказать, что пятым героем этой книги стал город Львов. А может быть, и не пятым, а первым. Два человека были для меня главными провожатыми по тайнам города, его архивам и его кофейням, и оба они теперь мои дорогие друзья: доктор Иван Городоский из Львовского университета, умный, скрупулезный, думающий и творящий чудеса молодой юрист – из тех юристов, кто, несомненно, приумножает славу этого города, и доктор София Дяк, директор Львовского центра истории города, которая нашла честный, тонкий и увлекательный способ раскрыть передо мной исторические богатства Львова. Среди многих других, кого я не могу даже перечислить, назову по крайней мере профессора Петро Рабиновича и профессора Оксану Головко, поддерживавших меня на всем пути; доктора Игоря Земана, который был призван в армию, обороняющуюся против России, как раз в тот момент, когда завершал свою работу о Лемкине и Лаутерпахте; Алекса Дуная, профессора Зою Баран и Людмилу Байбулу, отважного и великодушного архивариуса Жолквы: если бы не она, я бы не узнал о борке и его тайне.