Филипп Сэндс - Восточно-западная улица. Происхождение терминов геноцид и преступления против человечества

Он пробирался по болотистому Полесью, к северо-востоку от Львова, когда небеса смолкли и бомбежки прекратились. Он оказался между немцами на западе и продвигающимися с востока советскими войсками. С независимостью Польши было покончено, страна была разделена надвое в соответствии с пактом, подписанным Молотовым и Риббентропом, сталинским и гитлеровским министрами иностранных дел. Британия и Франция тоже вступили в войну, а Лемкин тем временем двигался на север: хорошо одетый горожанин в очках с дорогой оправой, он опасался, что на советской стороне в нем распознают польского интеллектуала и «богача». Однажды советские солдаты его задержали, но юрист сумел отболтаться.

Добравшись до Волыни, он передохнул под маленьким городом Дубно. Его приняла семья еврея-пекаря. «Почему евреи бегут от немцев?» – поинтересовался пекарь, и Лемкин пересказал ему « Mein Kampf », угрозу перебить евреев «как мух». Пекарь отмахнулся: про книгу он ничего не слышал и в реальность такой угрозы не поверил.

– Как Гитлер будет уничтожать евреев, когда ему надо торговать? Да и люди ему понадобятся для войны.

Эта война отличается от всех прежних, объяснил ему Лемкин. На этот раз цель – «уничтожение целых народов», чье место должны занять немцы. Пекаря и это не убедило. Он три года прожил под немцами во время Первой мировой войны – «ничего хорошего, но мы выжили».

Сын пекаря, парень лет двадцати с небольшим, ясноликий, встревоженный, заспорил:

– Не понимаю, как мой отец и другие горожане могут быть спокойны, когда такое делается {306} 306 R. Lemkin. Totally Unofficial. Р. 54. .

В этой семье Лемкин прожил две недели. 26 октября Ганс Франк был назначен генерал-губернатором оккупированной Германией части Польши, к западу от новой границы. Жолква, Львов и Волковыск отошли Советам. Лемкин оказался на советской стороне. Он поехал в Волковыск – на поезде, забитом перепуганными пассажирами. Прибыли в город, когда уже начался комендантский час, и пришлось до утра просидеть в вокзальном туалете, чтобы избежать ареста. Рано утром Лемкин задворками, избегая многолюдных улиц, отправился к дому своего брата Элиаса (улица Костюшко, 15), тихонько постучался в окно. Приложил губы к стеклу и шепнул: «Рафал, Рафал».

До конца жизни Лемкин не забудет, с какой радостью приняла его мать. Гостя уложили в постель, и он уснул под старым своим одеялом, на время позабыв о постигшем Польшу несчастье. Проснувшись, учуял запах блинов; к блинам подали свежую сметану. Белла и Йосеф чувствовали себя в безопасности и отказались эмигрировать вместе с ним. Я уже на пенсии, сказал Йосеф, а капиталистом никогда не был. Элиас всего лишь управляющий, от владения магазином он отказался, Советы его не тронут. Уехать следовало лишь самому Рафалу – в Америку, где жил брат Йосефа Исидор.

Белла тоже велела сыну уезжать. Но кое-что ее тревожило: почему он так и не женился? Для Рафала это была чувствительная тема. Много лет спустя он признается Нэнси Эккерли, что был с головой поглощен работой и у него «не оставалось времени для супружеской жизни и средств на нее». Поразительно: во всех документах и источниках о жизни Лемкина, какие мне удалось найти, нет ни намека на какие-либо близкие отношения, хотя женщины явно проявляли к нему интерес. Белла настаивала: брак – своего рода форма защиты; «одинокому, без любви» мужчине понадобится жена, когда он будет отрезан от материнской поддержки. Лемкин не принял ее совета. Как всегда, когда Белла поднимала эту тему, он припомнил строчку из «Германа и Доротеи» Гете: «Обзаведись женой, чтоб ночь стала лучшей частью твоей жизни». Я прочел эту поэму {307} 307 Комментарий см.: Charlton Payne. Epic World Citizenship in Goethe’s «Hermann und Dorothea» // Goethe Yearbook . 2009. Vol. 16. P. 11–28. , но не нашел объяснения ни одиночеству Лемкина, ни самой его привычке цитировать именно эти стихи. На уговоры Беллы он отвечал ласково, гладил ее по голове, целовал в глаза, твердил: «Ты права», – но ничего не обещал. Больше он ничего из себя выдавить не мог – оставалось надеяться, что в грядущей кочевой жизни он окажется более счастлив.

В тот же вечер Рафал покинул Волковыск. Миг прощания – беглый поцелуй, взгляд глаза в глаза, молчание. Окончательность этого расставания никто не готов был признать.

На том прощальном свидании осенью в Волковыске присутствовал племянник Лемкина Шауль. Поиски заняли некоторое время, прежде чем мне удалось обнаружить его в Монреале, в небольшой квартире на первом этаже видавшего лучшие дни здания, в районе, где преимущественно селились иммигранты. У этого человека была замечательная наружность: глубоко посаженные печальные глаза, интеллигентное лицо, косматая седая борода, как у персонажа Толстого. Время не пощадило этого тихого, начитанного человека.

Он сидел передо мной на диване, заваленном книгами. В свои восемьдесят с лишним лет он хотел бы поговорить о недавно скончавшейся возлюбленной, о проблемах с глазами, о том, каково живется с одной почкой (другая была «утрачена в 1953 году»; подробностей он не сообщал). Да, он помнил приезд дяди осенью 1939 года – ему тогда было двенадцать, он жил на улице, «названной в честь знаменитого польского героя». Когда они прощались, то знали, что могут больше и не увидеться.

До 1938 года Шауль жил с родителями, бабушкой и дедушкой в одном доме в Волковыске. Потом Лемкин купил родителям отдельный дом за пять тысяч злотых (около тысячи долларов). Тогда это были большие деньги, прокомментировал Шауль, значит, дядя хорошо зарабатывал своей юридической практикой. Дедушка и бабушка были «чудесные», большую часть жизни они занимались сельским хозяйством под Волковыском. Из них двоих более образованной была Белла, все время с книгой, а Йосеф преимущественно интересовался политикой, читал газеты на идише, участвовал в службе в синагоге.

– Рафал не был верующим, – уточнил Шауль, не дожидаясь моего вопроса.

Дядя приезжал дважды в год, на праздники. Перед Песахом Белла посылала Шауля в магазин «закупиться к приезду дяди». Приезд «профессора-правоведа», как его почтительно именовали, всегда становился важным событием и привносил в семейную рутину разговоры о политике и «некоторое напряжение». В прошлый раз, в апреле 1939 года, Лемкин явился с необычной – французской – газетой. К известию о том, что французским послом в Мадрид назначен маршал Петен – как представитель правого крыла, явно с целью умиротворить Франко, – родственники отнеслись по-разному.

– Дядя не любил Петена, и Франко тоже.

По мнению Шауля, Лемкин был «очень известен» в Польше. Он жил в большом доме, на центральной улице – у него даже лифт имелся! – но сам Шауль ни разу не побывал в Варшаве и не видывал друзей дяди «из высшего общества». Я поинтересовался личной жизнью Лемкина, упомянув эпизод из его автобиографии: подростком, когда он гостил в Вильнюсе, он отправился погулять на холмах с девочкой в коричневом гимназическом платье, и ему хотелось ее поцеловать, но это инстинктивное желание «было подавлено во мне чем-то, чего я не мог понять», писал он. Эти слова показались мне двусмысленными.