Филипп Сэндс - Восточно-западная улица. Происхождение терминов геноцид и преступления против человечества

Штайнер пришел к выводу, что «в результате недоразумения» Леон «преисполнился гнева и антагонизма» и покинул Вену «с твердым намерением оставить навеки свой лишь недавно созданный дом». Это решение было принято в связи с «дисгармонией» и «прискорбными конфликтами» молодых супругов. Таков был итог «досаждающих крайностей» Риты (это выражение никак не поясняется) и ее «недостатков» (тоже без подробностей).

Таким образом, из письма явствует, что отъезд Леона пришелся на пору острого конфликта с Ритой и, возможно, этим конфликтом и был вызван. После такой преамбулы господин Штайнер описывает свои попытки разрешить ситуацию с помощью «всех психоаналитических методов», какими он располагал, и подчеркивает свою решимость «ничего не упустить». Он поясняет, что и сам, вслед за Леоном, осыпал Риту упреками («она по чести заслужила их») и что в конечном счете его усилия «увенчались успехом». Несмотря даже на причиненные ей Леоном обиды, Рита «признала свои недостатки», и это открыло дверь к «полному восстановлению».

Достичь этого было нелегко, уточняет Штайнер, в связи со «сложившейся в семье неблагоприятной ситуацией». «Внешние и потенциально опасные влияния – что признается обеими сторонами – породили прискорбные конфликты» и ситуацию «дисгармонии», которая угрожала сделаться «непримиримой».

Штайнер пояснял, что успех был обусловлен той тайной силой, которую он сумел обнаружить, а именно «глубокой любовью» Леона к жене и к «чудесному дитяти, которое остается само по себе». Речь, очевидно, идет о моей матери, которой в ту пору было всего несколько месяцев. Вскоре Леон начнет тосковать по ним обеим, предсказывает Штайнер, по тем, кого он «бесконечно любит». Он также предвидит, что Рита «будет скучать по вашему обществу», ибо она уже ощутила «вновь пробуждающееся чувство любви», проявившееся в одной-единственной фразе из недавнего письма Леона. Вооружившись этим выражением привязанности, Штайнер постарался приуготовить Риту, «тоже преисполнившуюся вновь пробудившейся любви», к счастливому будущему в браке.

Целитель душ завершает свое письмо на оптимистической ноте, с надеждой, что «твердая вера в Бога» поможет и Леону, и им обоим преодолеть трудности, несомненно, ожидающие их в «новом мире». О жизни в Вене за пределами этой маленькой семьи, о немецких властях и новых законах господин Штайнер не обмолвился ни словом.

Письмо Леона Штайнера Леону Бухгольцу. 6 февраля 1939

Итак, что-то произошло, какие-то «прискорбные конфликты», и Леон уехал один. Что именно послужило причиной такого решения – трудно понять из столь своеобразного, уклончивого, написанного с целью самозащиты письма. Льстивые слова Штайнера местами похожи на тайный шифр, двусмысленны и нуждаются в истолковании. Инге Тротт спросила, хочу ли я знать, что, по ее мнению, означает это письмо. Да, я бы этого хотел. Она высказала предположение, что письмо намекает на сомнения в отцовстве ребенка, этого «остающегося самого по себе дитяти». Это необычный оборот речи, пояснила Инге, и такой выбор слов навел ее на соответствующее подозрение, поскольку в те времена подобного рода вещи – что у ребенка может быть другой отец, не муж его матери – не подобало высказывать прямо.

Я обсудил это письмо с живущей по соседству немкой, той самой, которая правила перевод, и она тоже признала: слова о «дитяти, которое остается само по себе» выглядят странно и, возможно, содержат в себе намек. Однако с истолкованием Инге, будто речь идет именно об отцовстве этого ребенка, она не согласилась. Учитель немецкого в школе, где учился мой сын, тоже взялся за это письмо. Он склонялся скорее к мнению моей соседки, нежели к расшифровке Инге, но сам не был готов предложить какое-либо истолкование.

Еще один сосед, автор романов, недавно получивший премию Гете за владение немецким языком, подошел к проблеме с другой стороны. «Странная штука», – сообщал он мне в письме, написанном от руки и подсунутом под входную дверь. Термин Seelenarzt, вероятно, был «уничижительным», возможно, это самоирония.

Изучив стиль письма, он пришел к выводу, что господин Штайнер был «полуинтеллектуалом» или же просто «писал затруднительно и с околичностями». Что именно он хотел выразить – с явной интонацией мстительного торжества, – понять трудно. «Во что-то он хотел ткнуть носом господина Бухгольца, так мне кажется, но теперь, когда господина Б. с нами нет, как понять, во что именно?» Сосед посоветовал мне показать письмо специалисту по немецкому языку. Я нашел двух и, не зная, кого лучше выбрать, послал письмо обоим.

Лингвист № 1 ответил, что письмо «странное», со множеством грамматических ошибок, незавершенных предложений, неверной пунктуацией. Господин Штайнер страдал каким-то «расстройством речи», полагал этот специалист и, более того, поставил конкретный диагноз: «Это выглядит как текст, написанный человеком с легкой формой афазии Вернике – такое расстройство речи возникает при травме в определенной области левого полушария мозга». Или же герр Штайнер находился под чудовищным давлением – времена-то были в Австрии нелегкие – и потому «второпях набрасывал» нерасчлененные и недодуманные мысли. «Я не вижу никаких указаний на происхождение ребенка, – завершал свой анализ лингвист, – здесь говорится лишь о семейном конфликте, в ходе которого отец ребенка расстался с семьей».

Второй специалист отнесся к господину Штайнеру более снисходительно. Сначала он счел, будто слова о жене и ребенке относятся к одному и тому же человеку, «к двум ликам женщины», но потом показал письмо жене, и та с ним не согласилась (по его словам, она имела больше опыта в истолковании подтекста). Жена, как и Инге Тротт, заподозрила намеренную двусмысленность в словах о дитяти, «которое остается само по себе»: возможно, это означало, что отец ребенка – «лицо неизвестное» или же господин Штайнер попросту не «хотел саморазоблачаться».

Мнения специалистов разошлись. Единственное, в чем они совпадали: отъезду Леона из Вены сопутствовали конфликт и сильное напряжение в семье. Это могло быть связано (а могло и не быть связано) с вопросом об отце маленькой Рут.

Мне никогда не приходило в голову, что Леон – не мой биологический дед. Это казалось совершенно немыслимым. С одной стороны, лично меня это не слишком задевало: поскольку он всегда вел себя как самый любящий дед, он остался бы моим дедом, невзирая ни на какие биологические обстоятельства. С другой стороны, моей маме, например, это было бы очень нелегко принять. Вопрос был крайне деликатный.