Сергей Дашков - Юстиниан

Во дворце совершали заупокойную литию. Вокруг тела ходил диакон с кадилом, и дым поднимался вверх — символом души, идущей к престолу Бога.

Вот василевса подняли на погребальное ложе и понесли в храм (в какой — неясно; предположим, что в Святую Софию). Впереди, как было заведено, шли рыдавшие женщины, за ними — аскитры-свещеносцы и певчие. По обеим сторонам от лектикариев-носильщиков, спереди и сзади рябило в глазах от одеяний иереев и архиереев со свечами. Разговоры тут были неуместны — и лишь псалмы и звон цепи кадила в руках диакона да женские всхлипы сопровождали императора в начале его последнего пути. Зажженные свечи образовали сплошной ковер, и на площади Августеон — это море колыхалось, ибо свечи держали живые люди, и дрожь сердец сообщалась рукам: воистину το φως της ζωης, свет жизни.

Носилки внесли в наос и поставили в самый центр, под купол, ногами к алтарю. Если бы император мог открыть глаза, он бы увидел киворий над престолом, а прямо наверху — плывущий в море света мозаичный крест купола.

В урочное время начался професис, прощание — когда родственники и соратники усопшего приходили отдать последний почет. Люди шли и шли — потоком. Обитые серебром Царские врата были распахнуты, и через высокий мраморный порог переступали тысячи, десятки тысяч ног: сперва — в дорогих сандалиях и военных сапогах-кампагиях, затем — в обуви попроще, а то и вовсе босые.

Тем временем, заслышав о печальном событии, в столицу торопились провинциальные архонты и просто значительные люди из окрестностей: Эмимонта, Родоп, Фракии, Вифинии, Геллеспонта. Чем ближе к Константинополю, тем больше народу было на дорогах. Одна за одной, подпрыгивая и лязгая на каменных плитах, катились повозки, их обгоняли закутанные в плащи верховые, и все подгоняли коней или мулов: успеть, успеть. Начальники почтовых станций выходили навстречу требовательным посетителям и сокрушенно качали головами:

— Лошадей нет. Мулов нет. Ослов тоже.

Хозяева постоялых дворов и харчевен сбивались с ног, стараясь хоть как-то обслужить огромное число приезжих, наводнивших Константинополь.

А мимо носилок всё шли и шли люди: ромеи и варвары, рабы и свободные, ремесленники и купцы, банщики и дворцовые служки, сенаторы и цирковые артисты, схоларии и проститутки. С государем прощался весь Константинополь — и вся империя. Рядом с юношами из столичных школ и модницами, надевшими в качестве траурных самые тонкие и дорогие одежды, мимо покойника двигались седые ветераны италийских кампаний и восточных войн, офицеры и простые солдаты в выцветших военных плащах. За густобровым горбоносым сирийцем с ухоженной, смазанной душистым маслом длинной бородой можно было видеть усатого рыжего герула с обветренным от далеких походов лицом; за непонятного племени широкоскулым рабом-водоносом в застиранном куцем хитончике и грубой накидке стоял вальяжный кудрявый армянин в темно-коричневом плаще тонкой шерсти, с глазами, похожими на спелые маслины.

Иоанн из Студийского квартала тоже побывал тут, с отроком-внуком: сжав его плечо, он прошел мимо тела.

— Великий человек, да, деда?

— Да, да, — соглашался Иоанн.

Выйдя из церкви, отойдя от толпы, он оглянулся — не слышит ли какой паракенот-соглядатай — и, склоняясь к отроку, прошептал:

— Великий человек. Но пускай теперь его судит Бог. И спросит о моем братце Каллимахе.

Парнишка поднял на деда глаза, но ничего не произнес, а только вздохнул и пошел дальше.

На третий день императора отпели и вынесли из церкви — ногами вперед, как делаем это мы и поныне.

«Святый Боже,

Святый Крепкий,

Святый Бессмертный,

Спаси и помии-и-илуй нас…» — тянули певчие — а на улице императора ждал народ со свечами.

Людей удалили от дворца и носилки понесли к храму Святых Апостолов. По всей дороге, на Месе и далее, люди зажигали свечи и благовония. С обеих сторон шли и пели два хора: с одной стороны — мужской, с другой — женский, составленный из монахинь.

Вот и ектирий. Возглас препозита:

— Входи, василевс, ибо ждет тебя царь царствующих и Господь господствующих!

Второй возглас:

— Сними венец с главы своей! — и золотую диадему меняет пурпурная повязка. Дальше — последняя лития, и саркофаг принял тело — будто проглотил его квадратным ртом.

Священник крестообразно посыпал императора прахом земным и отошел. Зашуршала, надвигаясь, тяжелая каменная крышка. «Буммммм…» — вздрогнула земля, когда она встала на место.

Толпа выдохнула.

Всё.

А вечером на улицах города начались песни и пляски. Народ праздновал восшествие на трон Юстина. «После своей старости, — кричали люди, — мир радуется, чтобы снова стать молодым, и возвращается к своей старой форме и внешности. Железный век теперь ушел, и золотой век восходит в твое время, Юстин!» [415] Корипп , III. С. 99.

На третий день после похорон состоялись поминки. У саркофага собрались родственники и прочая высшая знать. По обычаю, покойника хвалили; специально приглашенные риторы читали славословия — пышные, составленные по всем канонам. Их поручили лучшим, и, вероятнее всего, в числе приглашенных для этой цели оказались и Павел Силенциарий, и Корипп. Для поминальной тризны открыли один из залов дворца. За едой и милостыней повалила толпа бедняков — их кормили и одаряли мелкими монетами. На столах в простой деревянной и глиняной посуде символически преобладали рыбные блюда [416] Рыба, Ιχθυς, греческая монограмма имени Христа, из первых букв слов: Ιησους Χριστος Θεος Υιος Σωτηρ (Иисус Христос Божий Сын Спаситель). . А знати еду и питье подавали на золоте, и на многих тарелках и кубках был он — Юстиниан, Юстиниан, Юстиниан: изображения побед, прославления и портреты.

Но похвала на поминках — вещь обязательная. А как на самом деле воспринимали Юстиниана современники? И как оценивать его нам?

Однозначного ответа не будет. Тем не менее некоторые обобщения возможны. Попробуем их сделать, опираясь на свидетельства.

Начнем с Иоанна Лида, который много лет прослужил при Юстиниане чиновником средней руки. Он охарактеризовал его правление следующим образом: «Когда государство было потрясено такими волнами и бурями зол (в предшествовавшие царствования), судьба противопоставила равное прежней лености прилежание Юстиниана, поставив начальником дел бдительнейшего из всех императоров, который считал потерей своей жизни, если не все так же бодрствовали и ратовали за государственное дело, как он сам, чтобы овладеть не только тем, что некогда было подчинено римлянам, а потом, по лености предшественников, было потеряно, но еще и подчинить им и то, что было у врагов» [417] Курганов , 2015. С. 51. .