Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

Таким образом, между процессом 94-х жителей Нанта и казнью Каррье прошло практически сто дней. Сто дней, на протяжении которых перед Революционным трибуналом выступили сотни свидетелей; отчеты о заседаниях публиковались в Bulletin du Tribunal révolutionnaire, в Moniteur и других газетах; результаты поименного голосования по поводу обвинения Каррье были отправлены в местные органы власти и в армии. Сто дней, на протяжении которых страну буквально бомбардировали разоблачениями, чей размах выходил за рамки трагических событий зимы II года в Нанте. За этим последовал другой процесс — суд над Фукье-Тенвилем (жерминаль- флореаль III года). Ничто не оказало такого влияния на тот путь, которым произошел выход из Террора, как процессы Революционного комитета Нанта и Каррье. Оба процесса поднимали проблемы куда более обширные, чем можно было предположить изначально. Они внесли свой вклад в формирование чувства неизбывного ужаса в отношении якобинцев и террористических кадров. Лозунг термидорианцев: «Правосудие в порядок дня» — не означал одно лишь освобождение невиновных, отныне с ним стало связываться требование наказания виновных на всех уровнях власти вплоть до самого Конвента. Эти процессы в некотором роде узаконили право на месть. Начиная с ситуации в Нанте, стали подводить катастрофический и одиозный итог Террора и коллективной ответственности его кадров. Таким образом, был внесен огромный вклад в компрометацию и даже в распад революционной системы образов II года Республики. И наконец, эти процессы ускорили переход от вопроса: «Как демонтировать Террор?» — к проблеме: «Как закончить Революцию?»

«Фуке и Ламберти, верные агенты Каррье, заставляли дрожать весь Нант; и они поставили в порядок дня не только террор, но еще и ужас», — провозгласил один из обвиняемых, Пьер Шо, в ходе процесса Революционного комитета [113]. Террор в Нанте и, в частности, миссия Каррье по сей день ставят перед историками немало вопросов. Здесь много темных мест: разнятся оценки числа жертв; до сих пор не ясны размах репрессий, функции и ответственность действующих лиц — представителей в миссии, и в частности Каррье, Революционного комитета, учрежденной Каррье тайной полиции во главе с Ламберти и Фуке; двух военных комиссий — Биньона и Ленуара — приговаривавших «разбойников» к смерти после простого установления их личностей. Немало неясного и в двойственном отношении к репрессиям самого города; нет сомнений, что он страдал от Террора, но в какой мере он был его сообщником, одобряя, пусть и молчаливо, «очищение» города от этих тысяч «разбойников», которых ему пришлось бы кормить в те голодные времена и которых собирали во временных тюрьмах, являвшихся воистину рассадником эпидемий? [114]

Во время процессов Революционного комитета и Каррье эти проблемы встали еще более остро. Тем более что председатель Революционного трибунала Добсан руководил этими зрелищными процессами крайне плохо. Из 240 человек, призванных предстать перед Трибуналом в качестве свидетелей, на вызов откликнулись только 220. Некоторые свидетели выступали час за часом и по нескольку раз на разных стадиях процесса. Обвинительный акт касался 14 человек; в приговоре значилось 33 обвиняемых. Это объяснялось тем, что помимо решения об аресте Каррье Трибунал в ходе заседаний принимал аналогичные решения об аресте других свидетелей, чей допрос показывал, что они были сообщниками обвиняемых в совершенных ими преступлениях. К хаотическому характеру процесса добавлялась неразбериха в разных отчетах о нем. Наряду с практически официальным Bulletin du Tribunal révolutionnaire в газетах и отдельными изданиями публиковались другие версии отчетов. Между этими версиями существовало множество расхождений и даже противоречий, которые порой невозможно разрешить. Тем не менее для большинства читателей того времени противоречия между различными рассказами об ужасах были вторичны. В их умах расхождения в оценках количества жертв, приводимые свидетелями, и преувеличения, в которые те впадали, рассказывая о жестокостях, имели кумулятивный эффект: они дополняли друг друга [115].

Эти процессы не просто предоставили потрясающие свидетельства о реалиях Террора в Нанте; к ним добавлялась вся порожденная Террором фантазматическая система образов. Процессы стали своеобразной коллективной разрядкой; зрители в свою очередь обогащали и ретранслировали эту фантазматическую вселенную. Показания демонстрировали смесь страха и ненависти, и порой трудно, если вообще возможно, выявить удельный вес истины в том, что сохранила индивидуальная или коллективная память. Слова свидетелей вторили слухам и толкам годичной давности. Как только мы сосредоточиваемся на роли этих процессов в формировании антитеррористических ментальностей, их влиянии на вызревание и упрочение антитеррористической реакции, наше внимание тут же привлекает обобщенный образный ряд Террора — такой, каким он был, со всеми его излишествами. Мишле смог передать влияние этих процессов на общественное мнение: «Это была гигантская поэма в стиле Данте, которая заставила Францию круг за кругом спускаться в этот ад, еще мало известный даже тем, кто через него прошел. Люди вновь переживали, вновь проходили по его скорбным землям, по огромной пустыне Террора, по миру руин и призраков. Массы, которые совершенно не интересовались политическими дебатами, загорелись этим процессом. Мужчинам, женщинам, детям, всем — от высших до низших слоев — снились потопления, они видели ночной туман над Луарой, ее глубокие воды, слышали крики тех, кто медленно тонул» [116].

Воздействие разоблачений Террора в Нанте зависело как от свидетельств о великом «ужасе, поставленном в порядок дня», так и от незначительных пустяков, относящихся к «повседневному Террору». По большей части на суде заслушивали рассказы о «серьезных мерах», определявших особенную жестокость Террора в Нанте: потоплениях, расстрелах тысяч людей, нередко без суда и какой-либо снисходительности к женщинам и детям; но речь там шла также и о буднях репрессий, общих для всех районов Франции: переполненных тюрьмах, незаконных поборах и вымогательствах комитетом бдительности в отношении «подозрительных» (или тех, кто лишь «внушал подозрения, что может быть подозрительным») в связи с выдачей свидетельств о благонадежности; о незаконных «революционных налогах», о мелких кражах (вроде нескольких бутылок вина) во время «визитов на дом», каковые, естественно, предполагали особенно тщательный обыск погребов и т.д. Однако в силу странной игры зеркал, неприятности, злоупотребления, издевательства, неотделимые от повседневного Террора, который пришлось претерпеть всем, словно становились более значимы при сопоставлении с нантскими ужасами. «Серьезные меры» придавали им совершенно другой смысл, усиливали пережитые страхи, ощущение опасности и соответственно ненависть. Террор в Нанте в некотором роде наглядно показывал, что мелкие издевательства или притеснения могут быть прологом к смерти от воды или пули. И все эти члены революционных комитетов, где бы они ни находились, все, кто не мог устоять перед искушением извлечь из своей власти выгоду, пусть даже крошечную, или поглумиться над «богачами» и «скупщиками», — не превращались ли они отныне в виртуальных палачей на службе у Каррье? Так подробный рассказ о Терроре в Нанте, звучавший на протяжении долгих дней в зале заседаний Трибунала, порождал ужас перед злоупотреблениями, совершенными в других местах. А вскоре благодаря отождествлению с нантскими жертвами всех тех, чье имущество или свобода претерпели ущерб, возникло отторжение, направленное против Террора в целом.