Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

«Они осмелились свершить все эти злодеяния под маской патриотизма; они уничтожили добродетель, чтобы короновать преступление; они умышленно творили все мыслимые бесчинства... Эти аморальные создания подчинили честь и порядочность своим страстям; они говорили о патриотизме и душили его бесценные всходы... Вместо того чтобы притушить и окончить злополучную войну, раздирающую лоно отечества, они разжигали ее огонь своими жестокостями; они были пособниками планов наших вероломных врагов, которые, чтобы подчинить нас, прибегали ко всему, что подсказывала им подлость. Не в силах атаковать республиканцев открыто, они искали в их среде подлых рабов, прятавших под маской патриотизма души отъявленных негодяев и развращенные сердца» [122].

Обвиняемые были лишь видимой, хотя и успешно разоблаченной частью широкого сообщества злоумышленников. Доказательством этого служило то, что во время заседаний Трибунала многие свидетели были также разоблачены и арестованы; то, что Каррье, хотя он и был обвинен в организации потоплений, расстрелов без суда и других жестокостях, сел на скамью обвиняемых лишь 7 фримера, то есть через сорок два дня после начала процесса Революционного комитета.

Широко распространенное в политическом языке термидорианцев представление о «террористах» находило свое подтверждение в показаниях свидетелей. «Кровопийцы», «каннибалы» — это были не просто эпитеты или метафоры; обвиняемые словно бы действительно пили кровь и вели себя как каннибалы. Показания содержат прекрасные примеры того, как стирались границы между воспоминаниями о Терроре в Нанте и галлюцинациями, рождавшимися в глубинах искалеченных умов. Приведем несколько примеров подобной работы коллективной фантазии.

Франсуа Карон, бывший прокурор, солдат из роты Марата, выступил с душераздирающими показаниями о подготовке к потоплению в ночь с 24 на 25 фримера в Буффе, куда он отправился вместе с другими «Маратами». К этому он добавил то, что знал со слуха, — ходившую по городу молву. «Меня заверяли, что у женщины, готовой родить, был вырван плод, что его насадили на кончик штыка и бросили в воду». В свою очередь, рассказывая о жестокостях, совершенных вандейцами, «террористы» приводили аналогичные образы: женщины с развороченными животами, варварские действия, выражавшие стремление уничтожить врага вплоть до его еще не рожденного потомства. Рассказы, которые невозможно проверить, свидетельствовали о накале ненависти с обеих сторон: врага обвиняли в совершении насилия, одновременно и предельно жестокого, и предельно архаичного. Тот же свидетель утверждал, что Гулен якобы заявил с трибуны народного общества: «Смотрите, чтобы среди вас не оказалось умеренных, ложных патриотов; необходимо принимать в наши ряды лишь революционеров, патриотов, имевших смелость выпить стакан человеческой крови». Гулен тщетно объяснял, «что его слова исказили» и что он всего лишь хотел перефразировать знаменитое высказывание Марата, заявлявшего, что он «хотел бы иметь возможность напиться крови всех врагов отечества». Эпитет «кровопийца» оказывался правдой; отмеченная им группа врагов рода человеческого закрепляла эту ассоциацию посредством ритуала, за которым стояла многовековая символика, — ритуала шабаша и договора с дьяволом. Другие свидетели рассказывали о других символических деяниях: по словам Пинара, он привез из одной экспедиции против вандейцев чаши для причастия и другие предметы культа; Каррье же потребовал, чтобы Пинар выпил из этой чаши неизвестный ему странный напиток и упрекнул в том, что не перебили «всю эту мразь». Жан-Батист О'Салливан, тридцати трех лет, обучавший военному делу и назначенный Каррье аджюданом [123], давал показания по поводу потоплений возле складов: Каррье заявил ему, что граждане Нанта — контрреволюционеры и что необходимо войско в 150 000 человек, чтобы уничтожить всех нантцев. Тем не менее председатель суда задал ему вопрос о его собственных подвигах: «Не практиковали ли вы сами перерезание разбойникам горла ножом с очень узким лезвием? Не хвалились ли вы сами, говоря: "Я внимательно смотрел, как это делает мясник; с этими разбойниками у меня тот же разговор; я заставлял их повернуть голову, как если бы они хотели посмотреть на рыб; я проводил им ножом по горлу, и готово дело"». Зал «содрогался от ужаса». О'Салливан объяснил, что, участвуя в войне с «разбойниками» и видя их жестокости, он мог «в порыве отвращения» сказать, что, «если эти разбойники попадут мне в руки, я зарежу их своим ножом, чтобы отомстить за моих братьев, [...] однако я не способен совершить казнь через подобное кровопускание и не могу об этом слышать без содрогания». Он был арестован в зале заседаний суда и присоединен к другим обвиняемым.

Совершенно особое место в показаниях занимала рота Марата. Она пользовалась огромной, практически неограниченной властью. «Она обладала правом вторгаться в жилища и при необходимости заключать людей в тюрьму, не уведомляя об этом Комитет». Комитет передавал список роте Марата, которая отправлялась к указанным в нем людям и бросала их в тюрьму на основании простых записок, а иногда даже хватала на улице «по простому подозрению». «Мараты» были своеобразным связующим звеном между «серьезными мерами» и повседневным Террором: они осуществляли потопления вместе с членами Комитета, но они же грабили «богачей». Они взимали дань с городских нотаблей, угрожая отправить их в помещения складов, откуда никто не выходил иначе как затем, чтобы «выпить большую чашку» [124]; они опечатывали квартиры и магазины, чтобы затем их разграбить. Для совершения подобных преступлений вместе должны были собраться самые аморальные типы.

«Так называемая рота Марата, сформированная то ли Комитетом, то ли депутатом Каррье, состояла из гнусных тварей, и, если так можно выразиться, из отбросов города Нанта. Она была верным инструментом варварства Комитета; эти люди, отмеченные печатью преступления, навербовали себе сторонников; они осуществляли тираническую власть и преднамеренно очерняли перед деспотами, обладавшими властью над жизнью и смертью, тех честных людей, кто имел несчастье не понравиться верховным слугам Комитета» [125].

Революционный комитет набирал эту роту по весьма специфическим критериям. В нее входили самые отъявленные негодяи, и у каждого из них Гулен спрашивал: «Не знает ли он еще большего злодея, поскольку нам нужны именно такие люди, чтобы вразумить аристократов... Вот истинные подонки, больших злодеев не существует» (показания Фелиппа-Тронжоли. Когда председатель задал Гулену вопрос по этому поводу, тот отрицал данное обвинение как «неправдоподобное»: на самом деле, он первым предложил поставить на голосование вопрос о выборе кандидатов и отвел некоторых из них). «Мараты» приносили специальную клятву, точно описанный способ набора сам по себе не давал необходимых гарантий: «Я видел плакат, озаглавленный "Клятва Марата", этот плакат был задуман так, чтобы заставить содрогнуться всех добрых граждан. В этой клятве они отказывались от дружбы, от родственников, от братьев, от отеческой и сыновней нежности; они отрекались от чувств, которые наиболее подобают тем, кто почитает природу и общество» (показания Ламари, скульптора и муниципального чиновника в Нанте; в тексте этого плаката, представленного на процессе позднее, использовались революционные риторика и преувеличения, призывающие посвятить себя родине и революции и отречься от всякого личного интереса).