Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

19 брюмера сотня «молодых людей» атаковала зал заседаний Клуба, швыряя в него камни и бутылки; столкновения продолжались и на следующий день. Вечером 21 брюмера около 300 «молодых людей» с криками «Да здравствует Конвент! Долой якобинцев!» собрались, чтобы напасть на Якобинский клуб на улице Сент-Оноре. По дороге толпа росла, и в конце концов к Клубу пришло около 2000 человек; председатель был вынужден прервать заседание. В выходивших якобинцев (их было не более сотни) «молодые люди» плевали, били их ногами и кулаками. Женщинам задирали подолы платьев и били их хлыстами, толпа смеялась и оскорбляла их. До раннего утра Комитет общей безопасности не вмешивался, а затем выслал патруль, который завладел ключами И запер дверь Якобинского клуба. Все было так, словно повторялась сцена в ночь с 9 на 10 термидора. Однако на сей раз закрытие стало окончательным. Поскольку Конституция гарантировала право народных обществ на существование, закрытие Клуба было представлено как временное приостановление заседаний, простая полицейская мера, вызванная заботой о поддержании общественного порядка. Так пришел конец Якобинскому клубу. Конвент принял декрет о его закрытии практически без обсуждения и единогласно (за исключением голоса незначительного депутата Марбо-Монтана). В голосовании приняло участие «весьма небольшое число депутатов». Закрытие Якобинского клуба стало ниспровержением символа и ознаменовало конец целой эпохи [141].

Таким образом, Каррье ускорил конец Якобинского клуба; а это, в свою очередь, неизбежно влекло за собой и гибель его самого. 21 брюмера Конвент постановил, что Каррье будет помещен под домашний арест под охраной четырех жандармов. Поименное голосование, начавшееся 3 фримера и продолжавшееся до четырех часов утра, окончательно закрепило поражение Каррье. Конвент вновь обрел единодушие: он принял обвинительный акт 500 голосами при двух «за» условно.

Депутатов, которые, объясняя мотивы своего голосования, цитировали обвинения, выдвинутые в ходе процесса Революционного комитета Нанта, было довольно немного. Разумеется, о потоплениях вспоминали («род казни сколь новый, столь и жестокий» — сказал Лоран; «самые варварские и людоедские действия», — воскликнул Эли Дюжен), однако всего лишь один депутат намекнул на «республиканские свадьбы». Другой депутат (Лекиньо) имел смелость заявить, что во время своего пребывания в Нанте (три дня) он «не видел оргий». Кутюрье (из Мозеля) утверждал, что «на его мнение повлияли отнюдь не потопления, не расстрелы, не даже якобы изобретенные Каррье кингстоны [142], поскольку способ уничтожения врагов и мятежников, воюющих против Республики, может быть признан преступным или нет лишь в зависимости от доброго или плохого намерения». Нередко цитировались приказы казнить без суда желавших сдаться вандейцев; но еще чаще упоминали тот факт, что Каррье, превысив свои полномочия и аннулировав распоряжения Треуара, «совершил покушение на национальное представительство», уподобившись «тиранам из Комитета общественного спасения». По словам Патрена (Рона-и-Луара), «совершенные Каррье зверства кошмарны, он заставил природу содрогнуться и навлек на свою голову месть законов. Однако в моих глазах самым большим его преступлением было покушение на могущественный суверенитет народа, когда он запретил признавать представителем народа нашего коллегу Треуара». Другие депутаты опровергали аргумент Каррье о том, что, отдавая его под суд, Конвент отдавал под суд самого себя. Бентаболь провозгласил: «Вас тщетно пытаются убедить, что если Национальный Конвент решит строго наказать человека, принадлежавшего к партии революции, это будет означать атаку против самой революции. Конвент должен поспешить объявить всем нациям, что, когда пролита кровь невинных, никто не сможет укрыться от возмездия под сенью славной революции, поскольку она не должна опираться на преступление и победит лишь через добродетель».

После обвинения Каррье и передачи его в руки суда, фатальный исход которого отнюдь не вызывал сомнений, возникли определенные разногласия: для одних речь шла лишь о первом шаге; осуждение Каррье в силу своей логики требовало начала других аналогичных процессов, в частности против бывших членов Комитетов. Таков, например, был смысл, который придал поданному им голосу Лекуантр. «Преступления Каррье разделяет в той же, если не большей, мере и большинство членов правительственных Комитетов, которые знали о них, позволили их совершить, терпели их на протяжении десяти месяцев, не обуздав, не разоблачив и не обвинив перед лицом Национального Конвента... Таким образом, эти преступления в той же мере их преступления, что и Каррье, если только мы признаем Каррье преступником». «Вершина», напротив, испытывала замешательство и проголосовала «за» с оговорками, потребовав, чтобы этот декрет был последним и положил конец обвинениям против представителей народа: «Я надеюсь, что бесстрастное и истинное правосудие Национального Конвента обратит внимание на последствия множащихся обвинений против его членов», — заявил Бийо. Ромм, бывший председатель Комиссии двадцати одного, долгое время занимавший нерешительную позицию, в конце концов также проголосовал «за», оговорив свое желание, чтобы те, кто будут признаны виновными в «клеветнических измышлениях», подверглись суровому наказанию, и чтобы «дебаты, которые развернутся в Трибунале, были отпечатаны и распространены среди членов Конвента, и чтобы никто другой не имел права писать, обращаясь к публике, об этом деле» [143].

В конечном счете единодушие Конвента выражало существовавшие в нем глубинные разногласия.

Услышав результаты голосования, Каррье хотел покончить с собой (ему помешал присматривавший за ним жандарм). Погиб он храбро (что много значило в глазах зрителей, чувствительных к патетическим жестам, ведь они видели тысячи приговоренных, прошедших через «маленькое окошко»). Его последними словами, обращенными к огромной толпе, собравшейся вокруг эшафота, были: «Да здравствует Республика!» Термидорианская пресса едва скрывала свое разочарование: она предпочла бы, чтобы он умер как трус.

Как смерть Каррье, так и процесс Революционного комитета Нанта не смогли окончательно и удовлетворительным образом ответить на вопрос: откуда взялись все ужасы, имевшие место при Терроре или, шире, во время войны в Вандее? Следует ли винить в них «кровавых чудовищ», захвативших власть и насадивших свою тиранию? Или, скорее, следует сожалеть, что некоторые «беды» были неотделимы от великой Революции и гражданской войны? Были и другие, более наглядные объяснения навязчивых идей революционной системы образов. Прежде всего, в ней можно найти старую схему, объясняющую все заговором аристократов и роялистов. Хотя на первый взгляд она крайне плохо подходила для объяснения Террора в Нанте, не стоит недооценивать ее укорененность в революционной системе образов и ее гибкость. Так, ряд незначительных публицистов без колебаний разоблачали дьявольский заговор, замышленный объединенными в коалицию тиранами: поощряя преступления и причинение вреда, они надеялись «заставить французский народ раскаяться в том, что он хотел повернуться лицом к просвещению и срубить деревья свободы». Тем самым они желали «зрелищем ужасов подтолкнуть добронравную нацию к восстанию», чтобы затем переложить на революционное правительство ответственность за все беды и преступления. Этим, в частности, объясняются преступления Каррье и других негодяев, которые под маской исключительного патриотизма скрывали лица агентов британца Питта. Так и Фукье- Тенвиль своими подлыми и преступными действиями стремился лишь принизить Революцию, чтобы восстановить королевскую власть. В некотором роде это было возрождением слуха о Робеспьере-короле, поскольку в истории многое объясняется одним: нет лучших союзников, чем злейшие враги [144].