Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

Негодование Олара прекрасно отражает размах страстных споров, которые вызывала тема «революционного вандализма» в той историографии, для которой Революция была «рассказом об истоках, то есть размышлениями об идентичности» [150]. В эпоху наступления на культуру времен Третьей республики и школьной войны [151] «революционный вандализм» приобретал особое значение. Если историческая полемика и приобретала порой масштабность поэм Гомера, то только потому, что ее смысл далеко выходил за рамки того, что явно лежало в ее основе, — памятников, произведений искусства или библиотек, уничтоженных во время Революции. Пусть были разрушения, никто этого не отрицал; в равной мере никто не предлагал оправдывать или восхвалять, их: это была непредставимо в эпоху поклонения культу Прогресса и Цивилизации. Если упорно обсуждался и масштаб этих разрушений, и в особенности вопрос о том, кто нес за них ответственность, если одни стремились составить их скрупулезный список и показать, что они были отнюдь не случайностью, а итогами заранее разработанного плана, то другие утверждали, что во времена Революции разрушения были не более многочисленны, чем в любую другую эпоху войн и бедствий, что столько же, если не больше, оказалось разрушено позднее («Вот именно, во время Реставрации!» — с удовлетворением восклицал Олар) и что они были случайностью, идущей вразрез с целями Революции и ее политикой; однако все стремились защитить или обвинить именно «предков». Являлись ли предками «черных гусар» Республики «вандалы»? И как же быть тогда с просветительской миссией и соответственно с тем, что сделала на ниве просвещения Республика, столь гордящаяся своими революционными корнями?

При изучении полемики конца XIX и начала XX века — особенно если не забывать вычленять из нее проблему «предков» — испытываешь чувство удивления от того, что аргументы обличителей «вандализма» и их «республиканских и революционных» протагонистов не столько противоречат друг другу, сколько дополняют [152]. При условии ограничения полемики тем, что лежало в ее основе, то есть вопросом об уничтожении культурных ценностей и о возлагавшейся за это на революционные власти ответственности (однако, как мы вскоре увидим, тема вандализма, начиная с Революции, отнюдь не ограничивается этим вопросом), возникает искушение согласиться с каждой из сторон.

Хотели ли сменявшие друг друга революционные власти уберечь от уничтожения культурные ценности, предметы искусства, книги, древние манускрипты? Разработали ли политику их сохранения и создали ли институты, которые должны были ее проводить? Да, несомненно. Список декретов сменявших друг друга Собраний о мерах, направленных на сохранение книг, грамот, мебели, картин, памятников, которые после национализации должны были быть тщательно инвентаризированы и помещены в специально предназначенные для этой цели хранилища, весьма длинен. Первые меры датируются ноябрем 1789 года, дополнительные решения были приняты в 1790 году (в октябре), в 1791 году (в мае-июне), в 1792 году (в сентябре) и т.д. В декабре 1790 года была создана состоявшая из ученых, эрудитов, библиографов и художников Комиссия по памятникам, предназначенная для надзора за «сохранением памятников, церквей и домов, перешедших во владение нации», и в частности, для того, чтобы позаботиться о памятниках, которые находились в Париже, и о «хранилищах грамот, актов, бумаг». В разгар Террора, в октябре 1793 года, через месяц после принятия закона о подозрительных, Конвент голосует за энергичные меры, направленные против имевших место в стране злоупотреблений, приведших «к разрушению памятников, предметов науки и ремесел, искусства и образования». После того как Комиссию по памятникам сочли малоэффективной (но в то же время и недостаточно политически «надежной»), она была заменена новым органом, Временной комиссией по искусствам, от которой монтаньярский Конвент потребовал «выполнения всех декретов, касающихся сохранения памятников, предметов науки и ремесел, и их перенесения в подходящие хранилища»; он требовал разработки новых способов, которые обеспечивали бы эффективное сохранение памятников «на всей территории государства» [153]. Этот список постановлений, декретов, мер, институтов может быть легко продолжен.

Так несут ли сменявшие друг друга революционные власти ответственность за разрушения, инспирировали ли они их или, по крайней мере, закрывали ли на них глаза? Да, несомненно, и тому есть немало доказательств. Тот же самый длинный список декретов, постановлений и т.д., содержавших одни и те же призывы и увещевания, уже сам по себе показывает, насколько они были неэффективны или даже просто не соответствовали ситуации. Все эти меры защиты разрушающихся памятников были следствием других решений революционных властей, неизбежно ставивших культурное наследие под угрозу. Переход в руки Нации земель духовенства, конфискация поместий эмигрантов и отчуждение этих национальных имуществ были теми мерами, которые по необходимости влекли за собой насильственное перемещение целых библиотек, коллекций грамот и картин, их складирование в неподготовленных и неподходящих помещениях и соответственно неизбежные повреждения, не говоря уже о кражах, разнузданной спекуляции предметами искусства или ценными рукописями. Продажа за бесценок монастырей и замков обрекала их на уничтожение. Знаменитый декрет от 14 августа 1792 года о разрушении памятников, «вызывающих воспоминания о феодализме», требовавший «не оставлять долее на глазах французского народа памятники, воздвигнутые гордыней, предрассудками и тиранией», обрекал на уничтожение бесчисленное количество предметов искусства и памятников. Разумеется, Конвент вводил определенные ограничения, однако уже месяц спустя размеры нанесенного этим декретом ущерба стали столь очевидны, что потребовалось вводить новые ограничения и выпускать новые инструкции. И тем не менее летом и осенью 1793 года целая серия декретов была направлена против всех гербов и «эмблем королевской власти» на всех домах, во всех парках, монастырях, церквях и т.д. А что можно сказать о волне дехристианизации, обо всех этих снятых колоколах и разобранных крышах, о башнях церквей, разрушенных во имя Разума и «святого Равенства», об обезображенных скульптурах, о переплавленных предметах культа?

С «республиканской» стороны возражали, что чаще всего речь здесь шла о злоупотреблениях, осужденных уже самим революционным правительством; что волна дехристианизации была кратковременной; что скульптуры и алтари были обезображены или разрушены по большей части революционными армиями, осуществлявшими разнузданную дехристианизацию, которую быстро прекратили; что, наконец, ряд мер был навязан «внешними обстоятельствами» — армии не хватало бронзы для пушек. Эти аргументы, которые можно в большей или меньшей степени принимать во внимание, отнюдь не противоречат тем, что выдвигаются «обличителями» вандализма. Разве иконоборческая волна не вписывалась в политику, проводимую находящимися у власти элитами, исходящую «сверху» и поддерживаемую «снизу»? Разве бравые санкюлоты, предававшиеся этому иконоборчеству, не поощрялись, особенно во II году, властью и разве санкции не оставались исключительно на бумаге? И разве эти опустошения не продолжались «хладнокровно» (наиболее ярким здесь является пример Клюни) на протяжении всего правления Директории, когда «внешних обстоятельств» уже не существовало?