Вадим Сидоров - Незавершенная революция

В этом смысле евразийцы не видели очевидного — коммунистам удалось заново собрать все эти народы именно благодаря нейтрализации их национально-религиозного самосознания и религии как его стержневого фактора. Ставка же на религию, которую они предлагали для сплочения русских племен, неизбежно вела и ведет к ответной реакции в виде конфессионально-интегристского самосознания у неправославных народов. При этом, история показала, что постулируемая евразийцами общность верхнего этажа основанной на православии культуры, не перекрывает отчуждения между низовыми пластами великороссов и украинцев, стремящихся к обретению национальной целостности.

Впрочем, надо отметить, что взрывной потенциал украинского национализма евразийцы видели уже тогда. Более того, Трубецкой в одном из своих произведений даже предполагал, что политически Украина может отложиться от России, однако, обосновывал объединительный потенциал общерусской культуры и ее привлекательность как высокой культуры для украинцев, призванной нейтрализовать их политический национализм: «В связи с проблемой реформы русской культуры в указанном выше направлении возникает вопрос: должна ли эта новая реформированная культура быть общерусской, или же общерусская культура вовсе существовать не должна, а должны быть созданы новые реформированные культуры для каждой отдельной разновидности русского племени?

Вопрос этот с особой остротой ставится именно перед украинцами. Он сильно осложнен вмешательством политичеcких факторов и соображений и обычно соединяется с вопросом о том, должна ли Украина быть совершенно самостоятельным государством, или полноправным членом русской федерации, или автономной частью России? Однако, связь между политическим и культурным вопросом в данном случае вовсе необязательна. Мы знаем, существует общенемецкая культура, несмотря на то, что все части немецкого племени не объединены в одном государстве, знаем с другой стороны, что индусы имеют вполне самостоятельную культуру, несмотря на то, что давно лишены государственной независимости. Поэтому и вопрос об украинской и об общерусской культуре можно и должно рассматривать вне связи с вопросом о характере политических и государственно-правовых взаимоотношений между Украиной и Великороссией».

Тут, конечно, мы видим уже почти готовую конструкцию современного «Русского мира», и в целом очевидно, что по большинству параметров именно евразийцы были его идейными творцами. «Общеевразийский национализм» в ней играет в одни ворота, по сути будучи признанным внушать нерусским, и особенно неправославным, мусульманским народам, что Россия для них является не завоевателем, а их домом и правопреемником Орды, в то время как русские (великорусы, украинцы, белорусы) должны быть объединены вокруг церкви, что обеспечит им естественное доминирование в этом «евразийском единстве». Именно церковь— при допущении формального государственного суверенитета Украины и России мыслится как гарант их единства и по сути идейный гегемон «Русского мира», включающего их в себя. И по этой причине адепты этого «Русского мира» могут признать ограниченную, условную независимость украинского государства, но никогда — украинской церкви.

Весьма интересно и то, как идеолог евразийства видел практическую реализацию своих идей, то есть, превращение их в «идею-правительницу», как он называл господствующую идеологию. В своей полемической работе «Наш ответ: евразийство и белое движение» Трубецкой категорически отвергал обвинения в сменовеховстве и примиренчестве с красными. Он заявляет о приверженности евразийцев Белому движению, но при этом настаивает на отделении в последнем военной составляющей от идейно-политической:

«В писаниях этих врагов евразийства термин белое движение берется, так сказать, в нерасчлененном виде. Между тем понятие белое движение — сложное. Когда кто-нибудь говорит, что приемлет или отвергает белое движение, надо определить, какое именно содержание вкладывается в этот термин. Белое движение в первоначальном смысле этого выражения родилось из патриотического порыва лучших представителей русской армии. Эти люди не рассуждали, не выдумывали. Они ясно почувствовали, что отдать Россию без боя на растерзание коммунизму недопустимо, что лучше умереть, но исполнить свой долг до конца. Эта была не идеология, а живое всепроникающее чувство, непоколебимая воленаправленность. И носители этой „белой стихии“ оказались способными на подвиги совершенно исключительного героизма.

Но для того чтобы белое движение стало подлинно организующим началом русской жизни, необходимо было создание известной идеологии, установление известных принципов строения, управления и политики. Все это надо было выработать, выдумать. Тем, кто с винтовкой в руках сражался против превосходящего своей численностью неприятеля, или тем, кто благодаря своему стратегическому таланту и боевому опыту руководили этой героической борьбой, конечно, некогда и невозможно было заниматься всем этим. К тому же русская военная сила была воспитана вне политики и не была подготовлена к решению тех сложных задач, которые выдвигала жизнь. Поэтому необходимо было обратиться к каким-то другим, невоенным людям, специалистам по этим вопросам — публицистам, общественным и государственным деятелям. Перед этими невоенными людьми стояла задача создать и оформить идеологию, которая по своей действенной силе соответствовала бы силе патриотического порыва бойцов на фронте, по своему размаху не уступала бы противопоставленной ей идеологии коммунизма, органически вошла бы в русскую жизнь и способна была бы послужить фундаментом для нового строительства русской жизни.

И вот этой-то поставленной перед невоенными участниками белого движения задачи выполнить не удалось. Среди этих людей не оказалось ни одного даровитого идеолога, ни одного государственного ума крупного масштаба. Все, что они придумывали и высказывали, было расплывчато, неопределенно и идейно бессодержательно. Во всей их идеологической установке проявлялась какая-то беспомощность и робость. Получалась поразительная, бросающаяся в глаза картина полного несоответствия между беззаветной храбростью бойцов, сражавшихся на фронте, и идеологической робостью идейных руководителей движения».

Логика понятна — евразийцы признают военную составляющую белых, но не их политических лидеров и представителей, и претендуют на то, что их новой руководящей силой должна быть их «идея-правительница». Однако ведь по той же логике можно и в красном движении отделить военных патриотов от «комиссаров», возглавивших их и подчинивших своей «идее-правительнице», которую евразийцы считали порочной. Основания для подобного развития суждений в евразийском идеологическом комплексе, очевидно, были в силу его «оборончества», то есть, поддержки советской власти там, где она решала государственнические задачи. То есть, дело было за малым — ликвидировать идейную гегемонию интернациональной (глобалистской) доктрины. И ориентация на армию в этом смысле понятна — ближе к войне эта надежда становится популярной в русской эмиграции в виде мифа о « комкоре Сидорчуке» — собирательном образе советского военного, который сбросит власть коммунистов и восстановит «национальную Россию», в которой русские патриоты воссоединятся, преодолев искусственное разделение на белых и красных. К слову, занимательно, что даже на уровне образов «русские патриоты» остались верны себе, назвав мифического комкора-освободителя не Сидоровым, а Сидорчуком, то есть, продолжая оставаться в «общерусской» парадигме.