Вадим Сидоров - Незавершенная революция

Обе эти революции характеризовались всплеском национально-демократических идей и курсом на дальнейший разрыв с советским наследием. Они не были направлены против постсоветской России, однако, истеблишмент последней воспринимал их как дурной пример, который может оказаться заразительным для русских. И вот тогда вместо того, чтобы перехватить повестку обновления страны и запустить революцию сверху, власть разворачивает агрессивную контр-революцию на всех направлениях. А так как Майдан бросал вызов советскому наследию, именно его было решено превратить в основу массовых антимайданных настроений. После восстановления музыки гимна СССР в качестве гимна России сильнейшим средством символической ресоветизации стала популяризация георгиевской ленточки, ставшей символом главной советской победы. Война и победа в ней как события, эмоционально затрагивающие миллионы семей, были превращены в основание для политико-религиозного культа вроде Холокоста или геноцида армян, характеризующиеся тем, что их нельзя ставить под сомнения. Отныне любой, кто задавался вопросами о причинах, цене и целях этой войны, уже не говоря об оправдании тех соотечественников, кто воевали по другую линию фронта, превращался в «власовца» или «бандеровца», образы которых снова начали демонизироваться. А так как именно эти национальные аналоги власовцев (бандеровцы, латышские легионеры и т. д.) начали реабилитироваться и почитаться национально-историческими мифологиями ряда постсоветских стран, в ресоветизирующейся России это было воспринято как святотатство (покушение на свой религиозный культ) и проявление русофобии.

Так различие в оценках событий семидесятилетней давности превратилось в предлог для холодной гражданской войны неосоветского мейнстрима с «национал-предателями» внутри России и «русофобами» в соседних странах — вместо прежних прагматичных отношений новых постсоветских государств, каждого со своей историей и ценностями. Теперь же заявлялось, что не только россияне, но народы этих государств должны принять исключительно советский взгляд на эти события. Все это, с одной стороны, можно воспринимать как чистый абсурд, если учесть, что сама Россия и ее правители были могильщиками той советской системы, что вела и выиграла эту войну, и по ряду ключевых параметров, от экономики до отношения к бывшим советскими республикам, была скорее антисоветским государством. С другой стороны, именно это позволяет понять природу неосоветизмакак проекта, основанного не на цельной идеологии, что имела место в СССР, похороненном правителями России, а на квазинациональном мифе, имперской политической религии, но уже не идеологического, а чисто магического свойства. При этом, общность адептов этой религии была в решающей степени порождением социальной инженерии, создавшей советский тип человека и общества, фрустрация и рессантимент которых вызвали к жизни призрак исторического мертвеца.

И тут надо вспомнить, что доктринальный марксистко-ленинский интернационализм с самого начала сосуществовал с имперским взглядом на СССР как на Большую Россию, вплоть до сталинского плана автономизации или даже противников создания автономий вообще на VIII съезде партии. Де-факто с определенного момента именно русское, ранее беспощадно отформатированное под советское, становится проводником и основой последнего. В СССР, где русские составляли всего половину населения, этому всегда существовала сильная оппозиция «национал-коммунистов» в союзных республиках, но в «малой России» с ее 80 % процентами русских она отпала, а собственные «власовцы» были маргинализированы уже при Ельцине и окончательно на втором сроке Путина. Так имперский неосоветский культ стал искомой властями «национальной идеей», что российской «гражданской нации», что русской «этнической».

Советское стало пониматься как российское, российское как русское в широком смысле, однако, внутри него требовалось закрыть вопрос с идентичностью и собственно русских. Уже в 2000-м году, выступая на похоронах генерала Михаила Малофеева, Путин в отличие от Ельцина отчетливо делает акцент на «настоящем русском генерале», «простых русских людях», «русской армии». В 2003 году власть решается наряду с правящей «Единой Россией» допустить на выборы отдельную партию национал-патриотов « Родина». Однако ее успех в виде полученных 9 % голосов и собственной фракции в Госдуме встревожил руководителей внутренней политики Кремля. Как бы лидер партии Дмитрий Рогозин, позже разменявший ее на должность путинского чиновника, ни называл свою партию «спецназом президента», допустить существование в публичной политике амбициозной силы, оспаривающей право Кремля эксклюзивно представлять основной народ страны и предлагающей себя власти в качестве контрагента на этом поле, в Кремле не могли. Тем более это было верно в отношении многочисленных русских националистических организаций с откровенно или плохо скрываемым оппозиционным отношением к власти.

Дмитрий Рогозин (фото)

Поэтому, примерно к концу десятых годов происходит зачистка политического русского национализма, пытавшегося стать альтернативой правящей партии в начале — середине нулевых. Однако сам его мобилизационный потенциал власть решает поставить себе на службу, а силой, которая успешно заполняет высвободившуюся нишу аккумулятора русского самосознания, в этот момент становится новая — старая асабийя — Русская Православная Церковь Московского Патриархата. Но чтобы понять, почему это произошло именно в этот момент и как это произошло, нужно отмотать ленту повествования немного назад.

В перестроечные годы внутри РПЦ оформились две конкурирующие фракции — интеллигентского православия, часто обновленческого толка, и народного православия, де-факто черносотенного, ставшего враждебным ельцинской власти в 90-е годы. Отдельно надо отметить появление внутри интеллигентского православия прослойки «детей Арбата», центром притяжения которой становится Александр Мень, таинственно убитый, как и близкий к черносотенной партии Игорь Тальков. Фигурой, удерживавшей вместе эти две фракции был тогдашний патриарх РПЦ — обрусевший балтийский немец Алексий Ридигер. Во взаимоотношениях с властью уже при нем во многом оформилась нынешняя политика РПЦ, заключающаяся в постепенном возврате церкви дореволюционных позиций, но делалось это относительно осторожно, без претензий определять политику государства, которая оставалась прерогативой неосамодержавной (суперпрезидентской) власти.