Гюнтер Кунерт - Москва – Берлин: история по памяти

23 июля 1941 года в районной больнице у меня родилась девочка. Муж в это время был на юго-западе Франции, я ему телеграфировала. Обычно в таких случаях давали отпуск. Но ему давать не хотели, потому что его часть собирались отправить в Россию. Все же он добился отпуска у высшего начальства, и один раз ненадолго приехал домой. В октябре он уже стоял под Ленинградом. <���…>

Белья для малышки у меня было совсем мало. Кроватка осталась еще с моего детства, пеленки я мастерила из старых полотенец. Денег никаких. Их не было и раньше. Мое приданое составляло 1400 марок, после того как были куплены подвенечное платье и прочие мелочи, осталось 1200 марок, их мы потратили вместе с мужем. У него тоже немного было отложено — когда он еще был работником, то получал в неделю по три марки. На месячное жалованье до начала войны можно было купить пару обуви.

Как молодоженам, нам полагалась ссуда в тысячу марок. На эти деньги мы приобрели кухонную плиту, кафельную печку для комнаты, жатку, сеялку, корморезку и круглую мотопилу. Это был огромный шаг вперед, но тут все наши деньги и вышли. Дядя Альберта еще на два года выговорил себе право распоряжаться хозяйством, все деньги он положил в сберегательную кассу, чтобы накопить себе на пенсию, и они потом пропали.

Когда мне понадобилась соска для ребенка, в кошельке у меня было двенадцать пфеннигов. После долгих раздумий я, в тайне от других, продала кусок копченого мяса — этого хватило на соску, да еще мне кое-что осталось.

Когда я возвращалась с работы домой, мне так хотелось прижать к себе малютку! Но женщины меня к ней не подпускали. Они закрывали кухонную дверь, и я должна была молчать, чтобы ребенок не заплакал. Сквозь дверную щель я видела свою девочку — она спала на холодном полу, под головкой — ни подушки, ничего. У меня сердце кровью обливалось, я так хотела, чтоб моя дочка спала в кроватке! Но целыми днями мне приходилось работать — меня то и дело выставляли из дома.

Мужа в России ранили, и ему дали отпуск. Наконец-то он познакомился с дочкой, а она с ним. Утром, когда она проснулась, то вместо меня увидела папу и залилась горючими слезами. Ей нужно было время, чтоб привыкнуть. Правда, совсем небольшое. Но отпуск закончился, и папе пришлось снова уехать.

Как-то к нам зашел полицейский. А поскольку на нем была форма, дочка подбежала, повисла у него на ноге с криком: «Папа!». Папа для нее был человеком в форме.

Вскоре дочка научилась ходить и все норовила улизнуть от стариков. Тогда они привязали ее веревкой к ножке стола. Как же мне было от этого горько!

И сколько ночей я провела без сна! Ведь своими глазами я видела, как мое единственное дитя, моя маленькая девочка день напролет сидит привязанная за пояс к ножке стола, а мне даже нельзя ее видеть, потому что нужно работать в поле, пахать на волах! И тогда я сказала мужу: пока ты на войне и пока ничего у нас не изменится, я больше детей не хочу. Хватит с меня! А свекровь, та бы вообще хотела, чтоб я умерла в родах. Пилюль в то время еще не было, так что во время следующего отпуска мужу пришлось предохраняться обычным способом. <���…>

В конце войны в Пфаркирхене была бомбежка. У нас как раз очень болел дядя. Мы ждали священника, чтобы дядя мог причаститься. По пути к нам священник и пономарь прошли мимо машины, на которой развозили молоко. Вдруг в небе появился штурмовик и открыл огонь по 22-летней девушке, которая грузила бидоны с молоком. Ее отец залез под машину, но девушке спастись не удалось — ей раздробило голову. Священник и пономарь прыгнули в канаву, но потом священник побежал обратно и вложил половинку гостии в кровоточащую рану на шее девушки.

Услышав взрывы, я убежала на горку и спряталась за большим деревом. Надо мной пролетели самолеты. Несколько минут спустя подошли священник и пономарь. Священник сказал: «За всю свою жизнь ни от кого я не слышал таких проклятий, как от этого человека, отца девушки». Священник и пономарь помолились о погибшей. В Пфаркирхен они возвращались поздно, да притом кружной дорогой через лес, потому что очень боялись.

Все это время муж при первой возможности писал мне письма. И вдруг письма прекратились, дни шли, а от него — ничего. Я страшно беспокоилась. Свекровь попрекала меня, будто у меня нет веры в Бога. Хотя от нее самой за все эти годы я не раз слышала: мол, погоди только, если Альберт не вернется, мы тебя вышвырнем. Ей было б лучше, чтоб его убили, лишь бы и я его потеряла. А вестей о нем все не было.

Однажды в пятницу, после двух долгих недель молчания, приходит письмо авиапочтой. Такого еще не бывало. Письмо было от товарища Альберта, он писал, что в канун Троицы 1944 года, под Римини, моего мужа тяжело ранило в шею. Услышав это, я едва не подавилась — время было обеденное. Господи, выживет ли он? Тут свекровь снова принялась корить меня за неверие. А ведь я всегда молилась за своего мужа, потому что любила его всей душой.

Сразу мне вспомнился один странный случай, который меня сильно напугал. В понедельник, накануне Троицы, я переодевалась в спальне, чтоб идти в церковь, свекровь тоже была наверху. На комоде у нас стоял большой портрет Альберта в раме, как вдруг он ни с того ни с сего упал лицом вниз. Случайно он так упасть не мог, потому что был очень велик и стоял на широкой подставке, а рядом никого не было. Это произошло в полдевятого утра, а позднее муж рассказал, что именно в этот момент его ранили.

Мы с Альбертом еще долго не виделись. Лишь намного позднее его перевели в Ландсхут, и я наконец-то получила разрешение его навещать. Он представлял печальное зрелище. В горло ему вставили трубку, через которую он дышал. Из-за повреждения голосовых связок Альберт не мог вымолвить ни слова, а только писал. Когда я вернулась домой и об этом рассказала, мне никто не поверил.

В деревне во время войны особой нужды не было. Карточек на покупку вещей не хватало, но голодать не голодали. На волах я поехала на мельницу и привезла оттуда муки, пусть и не самого высшего сорта, но мы были довольны. Мясо у нас было свое. И только когда в конце войны появились беженцы, всего стало в обрез. В некоторые дни у нас был полон дом людей.

Сперва пришли силезцы — женщина с четырьмя детьми. Потом к нам переехала от соседей еще одна семья с четырьмя детьми, потому что соседи не давали им сварить даже картошки. Иногда по целым дням у нас не затухал огонь, и даже наша большая печь казалась слишком маленькой. То и дело заходил соседский мальчик, он всегда был голоден и брал хлеба для себя и для брата. Очень нас благодарил и всегда хорошо себя вел.

Затем целой вереницей на повозках с лошадьми приехали венгры, и девятнадцать человек остались у нас надолго. Дом был переполнен, даже в нашей с мужем спальне люди спали на матрацах и тюфяках из соломы. И тогда всего стало не хватать, даже сена и соломы, ведь лошадям тоже нужен был корм. Куры несли недостаточно яиц. Бывало, что венгры за раз съедали два, а то и три десятка. Правда, иногда венграм, кто чем, помогали и соседи. <���…>