Гюнтер Кунерт - Москва – Берлин: история по памяти

Некоторых мужчин с желтоватым цветом лица стерилизовали, как говорили, во избежание наследственных болезней. Большую славу у нас приобрел молочный контролер, который должен был у всех крестьян измерять надой молока. Крестьяне стали называть его молочным волом, потому что вол — это кастрированный бык, и так оно и повелось. Впрочем, этот контролер не вполне еще потерял свои мужские способности и сошелся с моей служанкой Пепи с вывороченными ногами — вот уж каждый сверчок найдет свой шесток.

У нашего штютцпунктляйтера [8] Политический ранг в НСДАП. был двор-однодневник [9] Анна Вимшнайдер определяет размер крестьянских угодий числом дней, за которые можно справиться с молотьбой. , он бог знает что вообразил о своей должности и своей персоне. Когда в Бюккебурге устроили большой праздник урожая, он туда тоже приехал. А поскольку денег у него не водилось — расторопным хозяином он никогда не был, — он загодя срубил огромный дуб, росший на пересечении двух улиц. Рядом была автобусная остановка, и все этот дуб очень жалели. Еще он убрал распятие из своего сада. А люди говорили, что его нельзя было трогать, — крестом нужно дорожить, ведь его установили предки.

Этот человек давно уже умер, на месте его двора теперь растет трава, и вскоре уже никто не будет знать, что когда-то здесь был крестьянский двор. Когда война закончилась, американцы поместили нашего штютцпунктляйтера в сборный лагерь на ипподроме, там его пинками повалили в грязь, и ведь именно его, хотя он, может быть, меньше других этого заслуживал.

Портреты Гитлера из крестьянских домов исчезли, и никто уже не мог вспомнить, что они вообще там когда-то висели. Сосед, который тогда высказался насчет черного фрака дяди Альберта на выборах, снова стал совершенно нормальным — в день рождения его чествовали в газете как очень уважаемого человека. Так на наших глазах сгинул тысячелетний рейх.

Свекровь мне сказала: «Пока твой муж в отъезде, ты должна спать со мной в одной комнате. Ты еще молода, и, чего доброго, к тебе кто-то может прийти». А мне было все равно — к вечеру я так уставала, что хотела только спать. Так что я переехала к ней.

В два часа утра я вставала, чтобы вместе со служанкой идти косить на сено траву. В шесть я уже чистила хлев и задавала корм скоту, потом накрывала в доме на стол и снова бежала в поле. По целым дням мне приходилось бегать. А свекровь стояла в дверях да приговаривала: «Давай, поворачивайся, а иначе зачем ты стала крестьянкой!» Сама же она не делала ничего.

Война началась, и до Рождества Альберта ждать не приходилось. Но уже спустя три недели, в субботу ночью, кто-то постучал в окно. Я крепко спала, и вдруг я услышала, что свекровь разговаривает с Альбертом. Мне она сказала: «Никуда не ходи, я сама ему открою». Она ушла вниз, а я вскочила, схватила в охапку постель и пулей помчалась в нашу, с мужем комнату.

Несмотря на огромную радость, та ночь была и печальной. Я плакала и все ему рассказывала. У меня ведь кроме него никого не было. Он меня утешал и твердо обещал, что скоро вернется. В воскресенье ему пришлось снова уехать. Я его провожала до небольшой горки, что примерно в пятидесяти метрах от нас. Заслышав крик петуха, я утешилась, ведь это был добрый знак. А вот карканье сороки — предвестник несчастья.

Пахать я не умела, и мне как можно быстрее нужно было научиться. Я достала из сарая телегу для навоза, положила на нее плуг и посадила в телегу дядю. Впрягла волов. Они так долго простояли в стойле, что теперь побежали очень быстро, а мне приходилось за ними поспевать. У меня была палка, чтобы их бить по головам, но они на это мало обращали внимания. Оглядываться у меня времени не было. Когда мы, наконец, доехали до пашни, дяди в телеге не оказалось. Я его потеряла по дороге. Где-то далеко позади он махал мне своей палкой.

Пришлось развернуться, чтобы его подобрать. Он установил плуг, и я опять впрягла волов. Дядя сказал: «Плуг хорош, и волы хороши, если что-то не заладится — твоя вина». Это было плохим утешением. Деревянный плуг нужно было держать совсем низко к земле, это требовало сил и сноровки, а тут я со своими пятьюдесятью килограммами веса, и волы бежали, куда им вздумается. От страха и ужаса я расплакалась. Но вскоре волы начали уставать, и я приободрилась. Дядя тем временем сидел в траве и на все это смотрел. Когда дело у нас пошло, он тяжело заковылял домой со своей палкой.

Через несколько дней настало время везти сено. Загружали его вилами, прежде я этого не делала. Мне доводилось лишь укладывать сено. Теперь же пришлось его грузить — это была самая настоящая мужская работа. Горбатая служанка забралась в телегу, чтобы поправлять сено внутри. Когда гора в телеге подросла, она сбросила мне вниз пять охапок, которые были неважно уложены, — все-таки с вилами я управлялась хуже, чем мой муж. Меня охватила такая ярость, что я стала встряхивать сено на вилах, но оно разлеталось во все стороны, а я была так мала!

Жатки у нас еще не было — ее могли купить только зажиточные крестьяне. Например, наш сосед — он впрягал в нее двух лошадей, и это было очень даже удобно. Однажды я спросила соседа, не согласится ли он убрать и мое поле. Но он не захотел. А вот во время молотьбы крестьяне друг другу помогали. В такие дни приходилось очень рано вставать, чтоб успеть сделать все в доме. В поле работа начиналась в полшестого утра, домой же возвращались не раньше семи вечера. Это была тяжелая работа, и очень много пыли.

Подошла осень, и мне пришлось самой обработать все поле. Но я управилась довольно быстро, и люди меня хвалили за то, что я сделала все не хуже мужчины.

Тем временем мужа должны были отправить на передовую, но прежде он еще раз приехал домой. Мы с ним взяли велосипеды и покатили к фотографу, прихватив с собой свадебную одежду. Мы сделали вид, будто это день нашей свадьбы, ведь брат мужа не смог прийти на свадьбу нас фотографировать. Фотокарточку с того дня муж взял с собой на войну, шесть лет она была с ним. Он мне писал каждый день, но старики злились, что письма только для меня, тогда он стал писать всем сразу, и старшие смогли читать его письма, пока я была в поле.

Свекровь меня невзлюбила, потому что люто ревновала. Все твердила, что я отобрала у нее сына. Конечно, муж писал и такие письма, которые предназначались только мне, их я прятала, но свекровь не успокаивалась, пока их не находила. Дядья были ко мне добры, а тетю Лини свекровь настраивала против меня. Вдвоем они всегда оказывались не на моей стороне.

Когда я уходила из родительского дома, отец мне сказал: «Если ты все снесешь от старших и ничего не скажешь в ответ, то сможешь с ними поладить». Я это отцу обещала и слово сдержала. Хотя иногда это было непросто, ведь обе женщины были ко мне так несправедливы!