Гюнтер Кунерт - Москва – Берлин: история по памяти

Конечно, это могли быть пустые вежливые фразы — при разговоре с любым другим человеком ничего иного нельзя было бы и заподозрить. С любым — но не со Сталиным, который наверняка знал, как теперь ненавидит его прежний сторонник Ломинадзе. Сталин был известен тем, что не забывал и не прощал ни бранных слов в свой адрес, ни политической критики. Чего же он добивался, из раза в раз повторяя один и тот же назойливый вопрос? Быть может, просто хотел поставить Хайнца в неловкое положение, потому и попрекал его дружбой с одним из своих личных врагов? Или это была скрытая угроза? Не исключено, что измена и ненависть Ломинадзе так глубоко поразили Сталина, что он снова и снова заговаривал о нем. Однажды, когда Бесо еще рьяно отстаивал политику Сталина, тот сообщил Хайнцу, что Ломинадзе — единственный из поколения молодых большевиков, кого он желал бы видеть своим преемником. Конечно, весьма примечательное признание для генерального секретаря КПСС, который уже в конце двадцатых годов, по всей видимости, ощущал себя единовластным правителем и даже подыскивал наследника трона. Личные отношения между Сталиным и Ломинадзе резко оборвались в 1930 году, однако агенты ГПУ, надо думать, подробно информировали Сталина, какая именно политическая критика звучит на тайных заседаниях группы Ломинадзе-Шацкина [26] Лазарь Абрамович Шацкин (1902–1937) — советский партийный деятель, один из основателей комсомола. В 1930 г. вместе с Ломинадзе и Сырцовым образовал блок, который Сталин назвал «право-левацким». В 1935 г. арестован и исключен из партии. Расстрелян. , где никто не стеснялся в выражениях. Я, конечно, сомневаюсь, что Сталину в полной мере передавали, насколько непочтительно отзывался о нем Ломинадзе. В последнюю свою встречу с Хайнцем Ломинадзе был крайне подавлен и, когда речь зашла о будущем, сказал, что следует ожидать худшего: Сталин, как кавказский виноградарь, мыслит понятиями кровной мести и использует свою власть, чтобы задушить остатки свободы в Советской России и принести коммунистические движения в других странах в жертву замыслам, которые тешат его манию величия.

Хайнц ответил на ставшие привычными вопросы Сталина о Ломинадзе, рассказал, что тот работает партийным секретарем на железо- и сталелитейном комбинате в Магнитогорске, хотя точно знал, насколько хорошо Сталин обо всем этом осведомлен. Затем Хайнц попытался перевести разговор на тему, которая была ему особенно дорога, а именно поговорить о Германии, но Сталин мягко его перебил, поинтересовавшись, был ли Хайнц в этом году в отпуске. Хайнц ответил, что на отпуск у него нет времени, и Сталин, лукаво подмигнув, тут же предложил поехать на Кавказ — дескать, теперь-то можно, когда работы поубавилось. Не дожидаясь ни согласия, ни отказа, Сталин сообщил, что сам в эти дни планирует отдохнуть в Мацесте и надеется, если Хайнц поселится в одном из соседних пансионатов, там с ним встретиться и обсудить все вопросы. Хайнц принял это предложение, и сталинский секретариат уладил кучу формальностей, ведь в Советской России не каждый мог просто так взять и поехать в отпуск. Маленькому человеку для этого требовалось разрешение партийной организации, так называемого профсоюза или руководства предприятия. Только эти вышестоящие органы и могли оформить ему желанную «путевку», которая давала право приобрести билет и запросить место в доме отдыха или санатории. Разумеется, при распределении путевок учитывалась далеко не только потребность человека в отдыхе: прежде всего он должен был быть хорошим работником, по возможности «ударником» и, конечно же, «политически благонадежным».

Тем временем из провинции в Москву приехал хороший друг Хайнца Вальтер Бертрам — одно время он был редактором «Красного знамени» в Берлине, а затем уехал в Советскую Россию, чтобы поучаствовать в социалистическом строительстве, и стал работать редактором газеты поволжских немцев. Бертрам недавно перенес тяжелую болезнь, поэтому мы уговорили его поехать с нами. Он бегал целыми днями, чтобы собрать нужные для поездки документы, и купил за сто рублей «путевку» в тот же дом отдыха, где получили места и мы. Затем Перси — это была его партийная Кличка — добыл в «Инснабе», закрытом магазине для иностранных специалистов и работников Коминтерна, все, что полагалось по его и нашим продуктовым карточкам, чтобы мы, как он объяснил, не оголодали за время долгого путешествия. Он посмеялся над Хайнцем, который заявил, что еду можно купить и в дороге, на станциях. Перси получше нас знал про нужду и голод в сельской местности и заявил, что мы бы глазам своим не поверили, если бы увидели все как есть.

И вот мы устроились в «международном вагоне», в купе класса «люкс» скорого поезда, который повез нас на юг. Но, несмотря на изоляцию, нам очень скоро пришлось столкнуться с советской действительностью. Мы подъезжали к какой-то крупной станции, когда проводница предупредила нас, чтобы мы плотно закрыли окна купе на время остановки, иначе нас обязательно ограбят. Поезд остановился, и мы тут же их увидели — этих маленьких воришек. На них были рваные мужские куртки, которые свисали ниже колена, а из засученных рукавов торчали тощие грязные детские ручонки. Они стояли за поездом, который прикрывал их от платформы, и пристально наблюдали за окнами вагонов. Едва заметив нас, они закричали, размахивая руками:

— Дай, тетя, дай хлеба! Дай папиросы!

Эти маленькие попрошайки со старообразными лицами, покрытыми копотью, были беспризорниками; они появились в России после революции и Гражданской войны, а когда в результате насильственной коллективизации наступил чудовищный голод, стали шататься по стране большими стаями, воруя и попрошайничая. Четверо или пятеро из этих маленьких оборванцев, которым было не больше двенадцати дет, ехали с нами зайцами, повиснув на осях между колесами скорого поезда. Они тоже стремились на юг, чтобы вкусить все блага курортного сезона. Естественно, без всякой «путевки», даже без железнодорожного билета. Их не ждали санатории, и они наотрез отказались бы жить в любом из многочисленных детских домов, разбросанных по черноморскому побережью. Больше всего беспризорники любили свободу и ради нее готовы были голодать, воровать и спать под открытым небом. ГПУ силой помещало их в государственные детские дома, а если там они вели себя плохо, то есть раз за разом пытались сбежать, их как заключенных отправляли в сибирские лагеря. Конечно, обо всем этом я узнала позднее, только в 1938 году, когда сама попала в лагерь. Лагерным воспоминаниям посвящена моя книга «В заключении у Сталина и Гитлера» [27] В книге «В заключении у Сталина и Гитлера» (1949) сравниваются советские лагеря, куда Бубер-Нойман попала после расстрела Хайнца Ноймана, и немецкие нацистские лагеря, в которых она содержалась после 1939 г., когда в числе других немецких коммунистов была передана Германии. На русский язык книга не переводилась. . Но в 1932 году я еще питала иллюзии (особенно после того, как посмотрела советский фильм «Путевка в жизнь» [28] Фильм Николая Экка (1931) о перевоспитании подростков в Болшевской трудовой коммуне. ), что с Этими бездомными детьми все обстоит так, как показано в киноленте. Я верила, что их отвозят в прекрасные приюты, где умелые педагоги воспитывают из них достойных членов советского общества.