Гюнтер Кунерт - Москва – Берлин: история по памяти

В Москве находилось одно весьма вызывающее заведение — «Торгсин». Это был магазин, в котором за иностранную валюту, золото и серебро можно было купить все, чего не было в этой бедной стране. Там продавалась даже посуда и хозяйственные принадлежности. Я вспоминаю восторг моей подруги Хильды, которая приобрела там на остатки наших немецких монет детскую ванночку. К витринам, в которых красовались масло, белый хлеб и румяные яблочки, ломился голодающий народ и пожирал глазами недоступные сокровища.

<���…>

В начале тридцатых в Советскую Россию ехали многие современные западноевропейские архитекторы — воодушевившись идеей социалистического строительства, они рассчитывали заняться поистине стоящим делом и помочь в возведении нового социалистического мира. Мечтали строить поселения, а то и целые города, и верили, что социалистическое государство дарует им для этого безграничные возможности. В Россию стремились архитекторы с мировым именем, такие как Корбюзье, Гропиус, Перре, Ханнес Мейер, Май, Таут и другие.

Прибыл в Москву и известный пражский архитектор Яромир Крейцар, принадлежавший к группе «Баухауз» в Дессау. В Чехословакии он прославился, построив здание санатория в Теплице. Ходили слухи, что советские власти заказали ему построить на Кавказе, в Кисловодске, дом отдыха для работников тяжелой промышленности. Крейцар продемонстрировал свои эскизы, о которых, к его большому неудовольствию, приходилось неделями спорить с представителями власти, хотя те совершенно не разбирались в архитектуре. Ему постоянно предъявляли одни и те же претензии, из-за которых проект отклоняли: стиль слишком напоминает модерн, а вся постройка не отвечает требованиям жизни при социализме. Крейцар, полагавший, что в Советской России все основано на принципах коллективизма и демократии, при проектировании дома отдыха особое внимание уделил красивым общим столовым, гостиным и местам, где можно будет принимать солнечные ванны, — все эти помещения были собраны в одном большом центральном комплексе. Ознакомившись с его планами, эксперты изумленно вопрошали: а где же в этом доме отдыха разместится нарком тяжелой промышленности Орджоникидзе, когда приедет в отпуск? Уж не ожидает ли Крейцар, что тот будет спать и жить в том же здании, что и простые работники тяжелой промышленности? Тогда Крейцар выдвинул предложение спроектировать отдельную пристройку для Орджоникидзе. Но и этого оказалось мало: по мнению советских специалистов в таком случае сохранится опасность, что ему придется контактировать с толпами отдыхающих. Итак, после нескольких заседаний было решено построить для наркома тяжелой промышленности Орджоникидзе отдельную виллу, на некотором удалении от дома отдыха. Но и это не решило проблему, так как есть в общем зале, как надеялся Крейцар в своем коллективистском упоении, этот вельможа тоже не мог ни под каким видом. Западный архитектор, еще сохранявший остатки наивности, возражал, что Орджоникидзе могут приносить еду с общей кухни, но оказалось, что Крейцар ничегошеньки не понимает в подспудных классовых различиях этого «социалистического» государства, которые проявлялись прежде всего в том, чем приходилось питаться пролетариату и что могли себе позволить власть имущие. В конце концов Крейцар был вынужден спроектировать не только виллу со всеми службами для наркома тяжелой промышленности, но и множество отдельных домов для прочей аристократии Наркомтяжпрома (Народного комиссариата тяжелой промышленности). В итоговом проекте имелись постройки для пяти разных классов, уровень жизни которых разительно отличался. В процессе бесконечных переговоров чешский ассистент Крейцара как-то заметил:

— И вот мы построим санаторий для пяти разных сословий и обнесем его забором, чтобы беспризорники, не дай бог, не перелезли в бесклассовое общество.

Крейцар тщетно бился два года, а потом, разочаровавшись, покинул Советский Союз, так и не воплотив ни один из своих проектов. <���…>

У Хильды я познакомилась с русским инженером и летчиком Сергеем Ст. Он работал под руководством знаменитого авиаконструктора Туполева, был большевиком и, как мне показалось при первых встречах, с незыблемым оптимизмом смотрел на все, что касалось социалистического строительства в Советской России. Сергей происходил из семьи старых польских большевиков. <���…>

Два последних дня, что я провела в Москве в 1933 году, были омрачены первым откровенным разговором с Сергеем. Мы устроили прощальную вечеринку в комнате Хильды, и Сергей вызвался проводить меня по пустому ночному бульвару до «Люкса» на улице Горького. Разговор зашел о сталинской речи, произнесенной незадолго до того.

— На эту речь я возлагал последние надежды, но теперь рухнули и они, — сказал Сергей с горечью. — Все, что сказал Сталин, — ложь и лицемерие. Ни единым словом он не обмолвился о том, что на самом деле творится в деревне. Уже больше года, с тех пор как крестьян стали насильно загонять в колхозы, они отказываются сеять и жать. Тысячи сидят в своих лачугах в ожидании смерти, тысячи бегут из областей, охваченных голодом… Куда все это приведет?

Вокруг не было ни души, только трамвай прогрохотал мимо, как вдруг меня что-то ударило в плечо. Я сжалась от ужаса, и первой моей мыслью было, что в нас стреляют. Но на том месте, где засела сильная боль, моя кожаная куртка была цела и невредима. Только синяк остался на плече. Я бы наверняка никогда не раскрыла эту тайну, но Сергей стал осматривать замерзший снег на бульваре и очень скоро нашел отгадку: маленький голубоватый металлический шарик, вылетевший из неисправного шарикоподшипника проезжавшего трамвая… Я сунула его в карман куртки в память об этом разговоре январской ночью 1933 года.

Прежде я два раза бывала в Москве — в 1931 и 1932 годах, — и особое впечатление на меня произвела русская любовь к дружеским посиделкам, которая передалась почти всем нерусским членам Коминтерна. Люди ходили друг к другу в гости в любое время и засиживались до рассвета — то была жизнь весьма изнурительная, зато бесконечно увлекательная. Конечно, в те годы споры не были до конца откровенными. Все-таки незадолго до этого разгромили троцкистскую фракцию. Но кое-какими мыслями люди друг с другом делились. Критику режима уже тогда старательно шифровали и высказывали редко, если вообще высказывали, но разные неурядицы обсуждались вовсю, пусть даже и, как правило, только среди товарищей по фракции. Москва, в которую мы приехали в 1935 году, разительно отличалась от той Москвы, которую я помнила. Общение умерло. Конечно, мы объясняли это тем, что сами стали отверженными, изгоями, отщепенцами. А потому едва ли кому-то хватит смелости к нам прийти. Мы быстро поняли, что опальные в Советском Союзе подвергаются безжалостному общественному бойкоту. Несколько старых друзей, таких как Йожеф Лендьел и Генрих Курелла [30] Йожеф Лендьел (1896–1975) — венгерский писатель и публицист. С 1930 г. жил в Москве как политэмигрант. В 38-м был арестован, освобожден после смерти Сталина. Вернувшись на родину, написал несколько рассказов о советских лагерях. Генрих Курелла (1905–1937) — немецкий сотрудник Коминтерна, редактор «Инпрекора». Расстрелян в Москве. , еще не позабыли дорогу в наш номер в «Люксе», но из остальных товарищей почти никто не показывался. Для Хайнца, который любил общение больше всего на свете, это было серьезным ударом. Я видела, как трудно ему переносить изоляцию. Ему казалось, что именно в этом ярче всего выражается поворот к худшему в нашей судьбе. Впрочем, вскоре мы узнали, что между функционерами, которые по-прежнему были в милости, живое общение тоже угасло. Создавалось ощущение, что все всех боятся. Но это нас мало утешало. Скорее угнетало еще больше.