Норберт Элиас - О процессе цивилизации

Наглядно работу этого аппарата можно представить как своего рода перетягивание каната. Группы, социальные образования, обладающие примерно равной мощью, тянут его в разные стороны. Противоборствующие стороны напрягают все силы, но не могут сдвинуться с места. Если в ситуации подобной напряженности, возникающей между группами (они тянут канат в разные стороны и одновременно связаны между собой тем же самым канатом), мы представим себе человека, не принадлежащего ни к одной из групп и имеющего возможность помогать то одной, то другой из них, но тщательно следящего за тем, чтобы напряженность не уменьшалась, чтобы ни одна из групп не одержала верх и не перетянула канат на свою сторону, то он оказывается именно тем лицом, кто данную напряженность создает. Минимальное усилие одного-единственного человека, само по себе не способное привести в движение какую-либо одну из этих групп, не говоря уж об их объединении, при такой констелляции социальных сил оказывается достаточным для того, чтобы вызвать перемены в обществе в целом. Понятно, почему это удается: в подобном равновесии скрыты огромные силы, и они не могут прийти в действие, если не будет спущен курок, на котором лежат пальцы одного человека. Именно этот человек запускает механизм противоборства сил. Он присоединяет свою силу к латентным силам то одной, то другой стороны и тем самым обеспечивает небольшой перевес одной из них. Социальный аппарат при таком положении дел представляет собой своего рода переключатель энергии, автоматически дающий обладающему им индивиду огромную власть и при затрате минимальных сил. Такой человек должен только чрезвычайно предусмотрительно обращаться с этим аппаратом, чтобы тот мог сравнительно долгое время функционировать без помех. Стоящий у руля ничуть не в меньшей мере подчиняется принудительной силе закономерности, чем все его подданные. Пространство решений у него несколько шире, но он тоже в высшей степени зависим от структуры этого аппарата: его власть ни в каком смысле не является «неограниченной».

Здесь представлен лишь схематичный набросок схемы соотношения социальных сил, благодаря которому центральный правитель приобретает оптимальную власть. Но и такой набросок ясно и отчетливо демонстрирует основополагающую структуру социальной позиции правителя. Не из-за случайности — вроде рождения правителя, наделенного большой личной мощью, — но именно благодаря определенному строению общества центральный орган получает оптимальную силу, что обычно сочетается с появлением на исторической арене сильного самодержца. Возникновение у центрального правителя в дифференцированном обществе относительно большого пространства решений связано с тем, что данный правитель стоит в точке пересечения социальных противоречий и способен вести свою игру, используя противоположные интересы и амбиции и удерживая их в равновесии.

Разумеется, эта схема в какой-то мере упрощает действительное положение дел. Во сколько-нибудь дифференцированных объединениях в том поле напряжения, каковым является каждое общество, равновесие реализуется во взаимодействии целого ряда групп и слоев. Однако значение такой многополюсной напряженности для позиций находящегося в центре правителя является таким же, что и обрисованное нами с помощью двухполюсной схемы.

Антагонизм между различными частями общества, конечно, далеко не всегда выступает в форме сознательной борьбы между ними. Напряженность возникает не столько вследствие осознаваемым планам и целям борьбы, сколько из-за анонимного механизма сплетения взаимосвязей. Достаточно привести в качестве примера такие механизмы, как растущая монетаризация и коммерциализация хозяйства, которые к концу Средневековья гораздо в большей мере поспособствовали социальному падению феодалов — рыцарей, чем сознательные планы городских буржуа. Но как бы ни выражались в планах и целях отдельных людей или групп антагонизмы, порождаемые ростом денежного обращения, именно их возникновение обусловило появление противоречия между усиливающимися городскими слоями и функционально слабеющими землевладельцами. Вместе с ростом сети такого обращения росло и пространство принятия решений тех, кто в ходе конкуренции и в силу ее механизма занял место центрального правителя, короля, чтобы затем, балансируя между интересами буржуазии и дворянства, обрести оптимальную силу в той форме, что получила название абсолютизма.

Выше мы уже ставили вопрос о том, как вообще возможны формирование и длительное сохранение в дифференцированном обществе абсолютистской по своей силе центральной власти, учитывая то, что правитель здесь ничуть не менее зависим от работы функционального механизма, чем люди, занимающие в данном аппарате иные позиции. Ответ нам дает схема «королевского механизма». Социальная сила правителя на этой фазе объясняется уже не только его военной мощью и размерами его собственности, хотя без этих двух компонентов центр общественного объединения вообще не может функционировать. Для достижения оптимального могущества, подобного тому, что приобрел монарх в век абсолютизма, центральной власти требуется особое распределение сил внутри общества.

Действительно, социальный институт королевской власти достигает максимума своей социальной силы на той фазе истории общества, когда слабеющее дворянство уже вынуждено во многих отношениях соперничать с возвышающимися буржуазными группами, причем ни те, ни другие не могут одержать верх и решительно вытеснить противника с оспариваемого поля. Быстрая монетаризация и коммерциализация общества, идущие на протяжении XVI в., выдвигают вперед буржуазные группы и существенно оттесняют на задний план большую часть рыцарства, старого дворянства. Под конец той борьбы, что послужила выражением этой серьезнейшей трансформации общества, взаимная зависимость, возникшая между частью дворянства и частью буржуа, существенно выросла. Дворянство, социальная функция и сам облик которого в это время радикально меняются, имеет теперь дело с третьим сословием, а представители этого сословия уже приобрели значительную социальную силу и стали стремиться вверх гораздо настойчивее, чем раньше. Многие семьи старого рыцарского дворянства вымерли. Многие главы буржуазных семей получили дворянство, и уже их потомки через несколько поколений начинают отстаивать интересы трансформировавшегося дворянства в борьбе с буржуа: тесное переплетение интересов ведет и к их неизбежному противостоянию.

Тем не менее, в то время целью буржуазного сословия или, по крайней мере, его верхушки, было вовсе не устранение дворянства как социального института — в отличие от того, к чему стремилась немалая часть буржуа в 1789 г. Высшей целью, которую ставил отдельный буржуа для себя и для своего семейства, было обретение дворянского титула и соответствующих привилегий. Высшие группы буржуазии хотели получить привилегии и престиж дворянства шпаги. Поэтому они вовсе не желали уничтожения дворянства как такового, но хотели быть новым дворянством вместо старой знати или наряду с ней. Эта верхушка третьего сословия, «noblesse de robe», в XVII в. и особенно в XVIII в. не устает повторять, что ее знатность ничуть не уступает знатности старого дворянства шпаги. Это соперничество заявляло о себе, конечно, не только в виде речей и идеологий. За словами более или менее явно прослеживалась борьба за властные позиции, идущая между представителями обоих сословий.