Норберт Элиас - О процессе цивилизации

Постепенное устранение от власти первого сословия, замирение второго сословия и продвижение вверх третьего нужно рассматривать не по отдельности, а во взаимосвязи этих процессов, так же как развитие торговли нельзя рассматривать независимо от образования могущественных дворов и монополии на насилие. Все они выступают как элементы общего процесса дифференциации и удлинения цепочек действий, каковые до сих пор играли решающую роль для всего хода западной истории. Именно в рамках этого процесса, как это было показано выше, происходило образование функций дворянства, возникавших в непрестанной взаимосвязи с функциями буржуа и центральных органов власти. Наряду с этим преобразованием всех социальных функций и институтов шло изменение психического аппарата в сторону роста способности предвидения и формирования более строгого регулирования сиюминутных импульсов влечений — сначала в высших группах дворянства, затем у буржуазии.

Если полистать книги о духовном развитии Запада, то возникает впечатление, что их авторы в какой-то туманной форме придерживаются мнения, будто рационализация сознания, переход от традиционного магического мышления к рациональным его формам, в истории Запада происходил под влиянием ряда гениальных или особо разумных индивидов. В такого рода книгах оказывается, что именно «просветленные» индивиды благодаря своему незаурядному интеллекту даровали людям Запада способность правильно пользоваться прирожденным им разумом.

Нам это видится иначе. Конечно, великие западные мыслители сумели сделать много; они смогли в общей картине выразить то, что испытывали в повседневной деятельности, — не слишком задумываясь об этом опыте и не находя для него ясных понятий, — их современники. Эти мыслители пытались представить в чистом виде возникшие в силу структурных трансформаций социальной сети формы мышления, они старались сделать их фундаментом человеческого существования. Им удалось передать другим людям более ясную картину мира и человека. Тем самым они содействовали общему ходу движения, выступая в качестве одного из элементов мощного социального механизма. В зависимости от масштабов их гения или личных позиций они в большей или меньше мере выступали как толкователи и глашатаи социального хора. Но они на в коей мере не были «основоположниками» того типа мышления, который доминировал в обществе их времени. Они не были творцами того, что мы называем «рациональным мышлением».

Само это выражение, как мы видим, является слишком статичным и слабо дифференцированным, чтобы быть адекватным для того, что оно должно выражать. Оно слишком статично, поскольку структура психики меняется столь же медленно (или столь же быстро), сколь структура социальных функций. Оно слабо дифференцировано, поскольку схема рационализации, строения рациональных привычек мышления у различных слоев (скажем, у придворной аристократии или у верхушки буржуазии) была и остается зависимой от различий в их исторически заданном социальном положении. Наконец, к рационализации относится и сказанное выше об изменениях сознания вообще: мы имеем дело лишь с одним аспектом общей трансформации психики. Рационализация идет рука об руку с соответствующим изменением структуры влечений. Короче говоря, она представляет собой одно из проявлений цивилизации, имеющееся в наличии наряду со многими другими.

Для процесса цивилизации своеобразное моделирование влечений, называемое нами «стыдом» и «чувством неприятного», не менее характерно, чем рационализация поведения. Значительный сдвиг к рационализации и не менее существенное смещение порога стыда и чувствительности, которые с XVI в. все ощутимее присутствуют в habitus’e западного человека, представляют собой две стороны одной и той же психической трансформации.

Чувство стыда есть специфическое возбуждение, род страха, в определенных обстоятельствах воспроизводимый у индивида автоматически и привычно. Внешне он предстает как страх перед социальной деградацией или, в общем виде, как страх перед демонстрацией другим человеком своего превосходства. Однако эта форма неудовольствия у человека, опасающегося превосходства других людей, имеет ту особенность, что в данной ситуации физическое действие, направленное на другого, не может защитить от страха — от него не способно предохранить никакое действие вообще. Эта беззащитность перед другим, превосходящим меня, ощущение пребывания в его власти проистекают не из угрозы физического доминирования Другого человека, присутствующего здесь и сейчас, хотя беззащитность эта явно восходит к физическому принуждению в детстве, когда ребенок уступает силе лиц, моделирующих его личность. У взрослого такая беззащитность связана с тем, что люди, чьего превосходства он опасается, соотносятся с его собственным «Сверх-Я», с его собственным аппаратом самопринуждения. Этот аппарат является результатом дрессировки индивида теми, от кого он был зависим и кто обладал известной властью над ним. Поэтому страх, именуемый нами «стыдом», скрыт от глаз других и в значительной мере подавлен; сколь бы сильным он ни был, он не находит прямого выражения в словах и жестах. Особую окраску чувство стыда получает из-за противоречий, тревожащих индивида: противоречий между тем, что он задумал, и тем, что делает; между ним и другими людьми, с которыми он в той или иной форме связан; между «Я» и сектором сознания, отвечающим за самоконтроль. Конфликт, находящий выражение в чувстве стыда, представляет собой конфликт индивида не только с господствующим общественным мнением, но и с той частью его самости, что репрезентирует это общественное мнение. Мы имеем здесь дело с конфликтом в собственной душе человека — он сам признает себя низким. Он боится утраты любви или уважения тех, чью любовь и уважение он не хотел бы терять. Их установки стали его собственной установкой, и она автоматически начинает действовать против него самого. Именно тот автоматизм, с которым у индивида воспроизводится чувство превосходства над ним других людей, делает его столь беззащитным.

Страх нарушения социальных запретов тем сильнее и откровеннее принимает характер стыда, чем в большей мере строение общества способствует превращению внешнего принуждения в самопринуждение, чем более широка и дифференцирована сфера самопринуждения, охватывающая поведение человека. Внутреннее напряжение, раздражение, вызываемое ощущением того, что эта сфера была в какой-то точке прорвана, может быть большим или меньшим в зависимости от характера социального запрета и самопринуждения. В повседневной жизни мы называем его «стыдом» только в известных случаях, при известной силе внутреннего напряжения. Но по своей структуре оно остается тем же самым при всех оттенках и уровнях силы проявления. Как и самопринуждение, стыд обнаруживается и на самых ранних ступенях общественного развития — пусть в не столь всесторонней и не столь стабильной форме. Как и самопринуждение, он усиливается вместе с каждым шагом, продвигающим цивилизации вперед, проявляясь в виде растущего внутреннего напряжения и страха. Наконец, подобные страхи получают вид страха перед другими, страха перед физической угрозой или угрожающим превосходством другого человека. Они начинают играть ведущую роль там, где на больших пространствах произошло существенное достижение социального мира, где для формирования людей большее значение получило равномерно распределенное принуждение, где физическое насилие оттеснено на задний план и сохраняется в виде ночного сторожа. Иными словами, эти страхи играют тем большую роль, чем дальше шагнула цивилизация. Подобно тому как о «ratio» мы можем говорить только в связи с продвижением вперед рационализации, с выработкой функций, требующих расчета и сдержанности, так и о чувстве стыда мы можем говорить только в связи с его социогенезом, со сдвигом порога стыдливости. Вместе с таким смещением порога стыдливости в определенном направлении меняется схема самопринуждения, и через какое-то время она начинает регулярно воспроизводиться в новой форме. И рационализация, и сдвиг порога стыдливости и чувства неприятного, представляют собой выражение уменьшения страха перед непосредственной угрозой со стороны других лиц и усиления автоматических внутренних страхов, того принуждения, что индивид налагает сам на себя. В обоих случаях равным образом заявляет о себе развитое предвидение, расчет, которые в силу растущей дифференциации общества становятся необходимыми для все более широких групп, желающих сохранять свое социальное существование. Не трудно заметить, что эти по видимости столь различные психические трансформации взаимосвязаны. И усиление чувства стыда, и растущая рационализация являются лишь различными аспектами усиливающегося раскола в психике индивида. Такой раскол происходит вместе с разделением функций, с дифференциацией функций влечений и функций контроля над влечениями, с обособлением функций «Оно», «Я» и «Сверх-Я». Чем дальше продвинулась эта дифференциация, тем больше на долю сектора саморегуляции (в широком смысле слова — «Я», в более узком — «Сверх-Я») выпадает двойная функция. С одной стороны, этот сектор образует центр, задающий отношение человека к прочим вещам и лицам; с другой стороны, он образует центр, из которого человек — отчасти сознательно, отчасти автоматически и бессознательно — направляет и регулирует свой «внутренний мир», свои собственные влечения. Иными словами, все более обособляющийся от влечений в ходе изменения общества слой психических функций — функций «Я» и «Сверх-Я» — получает в рамках психики двоякую задачу. Он ведет как бы внутреннюю и внешнюю политику , и шаги в этих двух направлениях далеко не всегда совпадают друг с другом, а иногда даже вступают в противоречия. Этим объясняется также то, что в один и тот же социально-исторический период, когда ощутимой становится рационализация, мы наблюдаем смещение порога чувствительности к неприятному и стыда. Этим можно объяснить и то, что — в соответствии с общим социогенетическим законом — наблюдается и сегодня в жизни любого ребенка: рационализация поведения есть выражения «внешней политики», тогда как сдвиг порога стыда выражает «внутреннюю политику» той же самой функции «Сверх-Я».