Норберт Элиас - О процессе цивилизации

В ходе достижения мирного существования меняется и чувствительность людей к поведению себе подобных. Пропорционально отступлению внешних страхов растут страхи внутренние, страхи, порождаемые одним сектором человеческой души в связи с отношением к другим секторам. Внутреннее напряжение ведет к тому, что люди начинают более дифференцировано воспринимать друг друга, чем раньше, когда в других они видели в первую очередь неизбежную опасность. То напряжение, которое ранее разряжалось в прямом поединке, теперь превращается во внутреннее напряжение и непрестанную борьбу индивида с самим собой. Общение с другими перестает быть прежней «зоной опасности», связанной с тем, что обед, танцы или радость от беседы в любой момент могли обернуться яростью, схваткой и смертью. Теперь общение связано с опасностью иного рода — опасностью того, что индивид не сумеет сдержаться, что он может задеть чувствительность других, преступить собственную границу стыда или порог чувства неприятного у других. Эта «зона опасности» находится в самой душе любого индивида. Именно поэтому люди делаются чувствительнее к тем нюансам, которые ранее едва входили в сознание. Подобно тому как природа стала гораздо большим, чем ранее, источником наслаждения для глаз, так и другие люди становятся источником наслаждения или чувства неудовольствия от созерцания, раздражения, разных степеней чувства неприятного. Уменьшился непосредственный страх перед другим человеком, зато вырос внутренний страх, опосредованный наблюдением и «Сверх-Я».

Пока повседневным и свободным остается применение оружия — вспомним тот или другой из приводившихся примеров, — то, как один протягивает другому нож за столом, особого значения не имело. Когда употребление оружия все более ограничивается, когда внешнее принуждение и самопринуждение затрудняют всякие проявления гнева или физического насилия, люди становятся намного чувствительнее ко всему тому, что хотя бы напоминает о таком насилии. К «опасной зоне» приближает уже сам жест, напоминающий нападение, а потому неприятное чувство вызывает один вид того, как один человек передает нож, направляя его острие на другого [185]. Из узкого круга людей «хорошего» придворного общества, где чувствительность сделалась даже престижным средством отличия от прочих, а потому всемерно культивировалась, запрет передавать нож острием вперед затем распространяется вширь на все цивилизованное общество. При этом ассоциации с воинственностью сочетаются еще с целым рядом ассоциаций, проистекающих из влечений, нагруженных страхом.

Мы уже показывали, как постепенно ограничивалось употребление ножа, как это стало «опасной зоной», связанной с множеством мелких и крупных запретов. Трудно сказать, насколько отказ от физического насилия был для придворной аристократии внешним принуждением, а в какой степени он уже превратился в самопринуждение. При всех ограничениях дворяне продолжали пользоваться и столовым ножом, и шпагой. Охота и убийство зверей еще оставались дозволенным и даже повседневным развлечением господ, а разделка туши за столом еще относилась к тому зрелищу, которое не достигало порога чувствительности. Вместе с постепенным подъемом буржуазных слоев со свойственными им социальными функциями, с присущим им уровнем мирного сосуществования, с гораздо более совершенным превращением внешнего принуждения в самопринуждение разделка туш переносится «за кулисы» общественной жизни. Хотя в некоторых странах, прежде всего в Англии, ряд древних обычаев сохраняется или переходит в новые, все же опасные движения ножом оказываются под запретом повсюду. В этом отношении чувствительность продолжает расти.

Это лишь один пример той структурной трансформации психики, которую мы для краткости назвали «процессом цивилизации». В человеческом обществе мы нигде не найдем нулевого пункта страха перед внешними силами, равно как и нулевого пункта автоматически проявляющегося внутреннего страха. Они значат для людей не одно и то же, но в конечном счете они неразрывно друг с другом связаны. В ходе процесса цивилизации один не исчезает, другой не возникает: меняется пропорция, соотношение внешнего и внутреннего страха. Страх перед внешними силами не исчезает, но уменьшается; всегда имеющийся — латентный или явный — страх, проистекающий из напряжения между влечением и «Я», становится относительно более сильным, всесторонним, постоянным. Свидетельства смещения границы стыдливости и чувствительности, приводившиеся нами в первом томе настоящей работы, представляют собой простейшие и наиболее наглядные указания на общее направление и на структуру этой трансформации человеческой души. Ее можно рассматривать и со многих других сторон: аналогичную структуру мы видим, например, в переходе от средневекового католического «Сверх-Я» к «Сверх-Я» протестантскому. Здесь ничуть не менее заметно смещение к внутреннему страху. Нужно помнить только об одном: ныне, как и всегда, все формы внутреннего страха взрослых связаны со страхом детей перед другими лицами, со страхом перед внешними силами.

Выше мы уже указывали, что на картинах, предназначенных для рыцарско-придворного высшего слоя позднего Средневековья [186]и изображающих людей из низших слоев и их нравы, мы не находим особой чувствительности. Более строгая селекция, соответствующая схеме чувствительности абсолютистско-придворного высшего слоя, допускает изображение только величественного, гармоничного, утонченного; все напоминающее о низших слоях, все вульгарное по возможности удаляется.

Защита от всего вульгарного, рост чувствительности ко всему, что принадлежит к неразвитым чувствам низших слоев, пронизывают все сферы общественного поведения придворной аристократии. Мы детально это показали на примере придворного моделирования речи [187]. Как замечает придворная дама, нельзя сказать «un mien ami» или «le pauvre deffunct» — от этого «несет буржуа». Когда же молодой бюргер начинает защищаться и напоминает, что такие выражения употребляют и многие люди хорошего общества, то следует ответ: «Возможно, имеется изрядное число достойных людей, лишенных чувства деликатности, свойственного нашему языку. Такая „деликатность“… вверена малому числу лиц».

Сказано столь же категорично, сколь категоричными являются и сами требования этой чувствительности. Осуществляющие подобную селекцию люди вовсе не ищут оснований (да они на эти поиски и не способны) того, почему в одних случаях словообразование приемлемо, а в других оно неприятно. Их чувствительность теснейшим образом связана со специфическим регулированием и существенным преобразованием влечений, к коим они принуждены своим особым социальным положением. Уверенность, с которой они судят: «Это словосочетание удачно; это сочетание цветов дурно», присущий им вкус восходят не столько к сознательным размышлениям, сколько к бессознательно действующим формам психической регуляции. Мы ясно видим, что «деликатность», растущая чувствительность к произнесенным и написанным словам, к оттенкам и нюансам ритма, звука и значения, возникают сначала в небольшом кругу «хорошего», придворного общества. Для этого круга подобная чувствительность и «хороший вкус» связаны и с престижем: все, что задевает их чувствительность, «воняет буржуа», является социально неполноценным. И наоборот: все буржуазное задевает их чувствительность. Чувствительность обострена именно в силу того, что нужно отличать себя от всего, свойственного буржуа. Возможность такого отличения предоставляется своеобразным строением придворной жизни, где престиж и успех в конкуренции за благосклонность господина достигаются не с помощью профессиональных навыков или денег, но благодаря отшлифованности манер и умению вести себя в обществе.