Норберт Элиас - О процессе цивилизации

Отсюда можно вывести целый ряд следствий. Мы довольствуемся демонстрацией того, что усилившаяся дифференциация психики находит свое выражение в трансформации отдельных влечений. Нам следовало бы показать в первую очередь то, как эта дифференциация ведет к трансформации сексуальных импульсов и к развитию стыдливости в отношениях между мужчинами и женщинами [183]. Пока что мы должны довольствоваться указанием на те общие линии связи, что ведут от описанных выше социальных процессов к подобным смещениям порога стыда и чувствительности.

В новейшей истории Запада чувство стыда не одинаково встраивалось в человеческую психику. Достаточно привести один пример: подобное встраивание в рамках сословно-иерархического социального порядка во многом отличается от того, что мы находим в следующем за ним буржуазно-промышленном обществе. Приведенные выше примеры — прежде всего примеры различной степени стыдливости при обнажении [184]— показывают такого рода изменения. В придворном обществе запрет на обнажение тела еще во многом имел сословные и иерархические границы, соответствовавшие общему строению этого общества. Обнажение вышестоящего в присутствии нижестоящего на социальной лестнице, скажем, короля перед его министрами, столь же мало подлежало суровым социальным запретам, как и обнажение мужчины перед занимавшей низкий социальный ранг женщиной в предшествующую эпоху. Это соответствовало незначительной функциональной зависимости от лиц низшего ранга, следствием чего было отсутствие стыдливости перед ними; как замечает делла Каза, такое обнажение могло быть даже знаком доброго к ним расположения. Напротив, обнажение человека перед вышестоящими (либо — перед равными ему по рангу) все более становилось признаком непочтительности и изгонялось из общения; оно осуждалось как проступок, а потому индивид должен был его опасаться. Только с падением стен сословного деления, с усилением функциональной взаимозависимости всех ото всех, с выравниванием социального положения людей, только тогда обнажение в присутствии других постепенно становится проступком уже не в небольших анклавах общества, а в обществе в целом. С малых лет на подобное поведение индивида налагается запрет, связываемый с таким страхом, что из его сознания совершенно исчезает социальный характер этого запрета — стыд кажется ему требованием, идущим изнутри.

То же самое можно сказать о чувстве неприятного. Оно неотделимо от чувства стыда. Подобно тому как второе возникает в случае проступка, нарушения запретов, налагаемых своим «Я» и обществом, так и первое появляется, когда кто-то другой приближается к «опасной зоне». Чувство неприятного вызывают формы поведения, предметы, стремления, с ранних лет нагруженные страхом, — вплоть до того, что такой страх воспроизводится автоматически в сходных с запретами детских лет обстоятельствами, подчиняясь своего рода «условному рефлексу». Чувство неприятного представляет собой неудовольствие или страх, возникающие, когда другой отходит от представленной в «Сверх-Я» шкалы социальных запретов (или приближается к такому нарушению). Такие чувства будут тем многообразнее и обширнее по тематике, чем шире и дифференцированнее эта «опасная зона», ответственная за регулирование и моделирование поведения индивида, причем в тем большей степени, чем далее продвинулась цивилизация в области поведения.

Выше мы привели ряд примеров, показывающих, как с XVI в. все быстрее стал смещаться порог стыда и чувствительности к неприятному. В это же время данное изменение становится предметом размышлений. Такой сдвиг совпадает по времени с ускоренным превращением высшего слоя общества в придворное дворянство. Цепочки зависимостей индивида в это время становятся все более плотными и длинными, люди все в большей мере оказываются связанными друг с другом, растет принудительная сила самоконтроля. Вместе с взаимозависимостью усиливается и наблюдение друг за другом; чувствительность, а тем самым и запреты, становятся все более дифференцированными, всеобъемлющими и многообразными. Иной способ сосуществования порождает иной набор представлений о том, что должно вызывать стыд и ощущаться как неприятное в поведении других.

Мы уже указывали, что вместе с ростом разделения функций и усилившейся интеграцией уменьшаются контрасты между различными слоями общества и странами, хотя при этом растет число оттенков в способах моделирования, в стилях жизни людей, затронутых процессом цивилизации. Этому соответствует развитие индивидуального поведения и чувствования. Чем больше сглаживаются контрасты индивидуального поведения, чем с большей силой самопринуждение сдерживает, вытесняет и трансформирует непосредственные прорывы удовольствия и неудовольствия, тем больше становится чувствительность к оттенкам и нюансам поведения, тем чувствительнее люди к внешне не важным жестам и формам поведения, тем более дифференцировано люди воспринимают и самих себя, и внешний мир в тех слоях, что ранее были скрыты покровом аффектов и не достигали сознания.

Возьмем, для примера, «дикарей», которые живут в сравнительно узком кругу жизненно важных для них событий природной и человеческой среды. Этот круг узок, поскольку цепочки зависимостей относительно коротки, хотя в каком-то отношении они ничуть не менее дифференцированы, чем и у цивилизованных людей. Дифференциация будет различной у селянина, охотника или скотовода. В любом случае мы можем сказать, что там, где речь идет о чем-то жизненно важном для социальной группы, способность «примитивного» человека различать происходящее в лесах и полях (одно дерево от прочих, шумы, запахи, движения) развита сильнее, чем у «цивилизованного». Но для «примитивных» людей само природное пространство еще в огромной мере представляет собой «зону опасности»: их переполняет чувство страха, уже неведомое цивилизованному человеку. От этого зависит определение того, что подлежит дифференциации, а что нет. Переживание «природы», которое постепенно возникало в Средние века и ускоренно развивалось начиная с XVI в., характеризуется именно тем, что все большие пространства обитания становятся «замиренными»; вместе с тем леса, луга и горы перестают быть зоной первостепенной опасности, откуда в жизнь индивида в любой момент могут ворваться волнения и страхи. Вместе с плотной сетью дорог, вместе с исчезновением разбойников и хищных зверей, вместе с превращением лесов и полей (перестающих быть местом, где происходит игра необузданных страстей, местом дикой охоты на людей и зверей, дикого наслаждения и столь же дикого страха) в пространство мирной деятельности, моделируемое производством благ, торговлей и коммуникацией, «замиренная» природа иначе видится «замиренным» человеком. Подавление аффектов ведет к росту значения глаза как органа, служащего источником наслаждения. Природа становится предметом эстетического созерцания для людей — вернее, для горожан, уже не связанных с полями и лесами в своей повседневной жизни. Природа делается для них местом отдыха, а сами они становятся чувствительнее, видят ее более дифференцировано, чем те люди, для которых она была фоном для игры необузданных страстей и полем опасности. Теперь они наслаждаются цветами и линиями, им открывается то, что обычно называется красотой природы; их чувствам становятся доступны оттенки цвета и фигуры облаков, игра света на листьях деревьев.