Норберт Элиас - Придворное общество

Второй пункт касается принципиальных представлений о независимости и зависимости людей. Хотя это и не всегда ясно высказывают, существует известная склонность видеть в такой историографии, которая нацелена прежде всего на уникальность и замкнутую индивидуальность, свидетельство того, что индивид в конце концов независим и свободен, а в социологии, ориентированной на общества, усматривать свидетельство его зависимости и детерминированности. Но сама по себе такая интерпретация этих двух наук и их взаимного отношения не поддается научному исследованию. Эти толкования представляют собою допущения, возникающие из мировоззренческого, политического, религиозного, философского — во всяком случае, вненаучного круга представлений. Ибо тот, кто употребляет слова «свобода» или «детерминированность» в этом смысле, не пытается поставить открытую проблему, которую систематическое изыскание может тем или иным образом разрешить, а пользуется этими словами как символами для предвзятых убеждений. Как велика в действительности сфера свободы в принятии решений у короля или раба — это, если постараться, можно установить с помощью тщательных эмпирических исследований; и то же самое касается сети зависимостей каждого индивида. А если мы говорим о «свободе» или «детерминированности» человека вообще, то мы переходим на такой уровень дискуссии, на котором оперируют утверждениями, не поддающимися подтверждению или опровержению систематической научной работой, включающей и систематическую проверку эмпирических свидетельств. Несмотря на свой вненаучный характер, убеждения такого рода играют немалую роль как в разработке исторических теорий, так и при обсуждении отношения истории к социологии. Историк, который в своей работе обращает внимание на замкнутых индивидуумов как на первичную точку отсчета исторического процесса, делает это, часто полагая, что тем самым он отстаивает свободу индивидуума; стремление социолога к выяснению общественных взаимосвязей легко может представиться ему в таком случае отрицанием свободы, стремлением уничтожить индивидуальность отдельного человека.

Такие соображения понятны, пока мы верим, что научные проблемы возможно ставить и разрешать на основе метафизических или политических предубеждений. Но если так поступать, то проблемы остаются в действительности неразрешимыми. Решение принято прежде, чем началось исследование. Но если мы хотим идти к решению этих проблем не путем предвзятых догматических решений, а путем двоякого исследования — на теоретическом и на эмпирическом уровне, при теснейшем контакте между ними, — то вопрос «свободы» и «детерминированности» встает перед нами в ином виде.

Сказанное до сих пор в данном введении, равно как и каждое в отдельности из нижеследующих эмпирических исследований показывает, как именно стоит этот вопрос. Даже человек, облеченной такой полнотой власти, как Людовик XIV, не был свободен в каком-либо абсолютном смысле слова. Также точно не был он и «абсолютно детерминирован». Если мы опираемся на эмпирические данности, то становится неприемлемой формулировка проблемы в терминах противоположности абсолютной свободы и абсолютной детерминированности (а благодаря употреблению таких понятий эта проблема влияет на обсуждение отношения исторической науки и социологии). Лишь значительно более дифференцированные теоретические модели позволят нам поставить проблему так, чтобы суметь лучше постичь подтверждаемые свидетельствами фактические взаимосвязи.

Как уже выяснилось, в фокусе проблемы, с которой мы в таком случае сталкиваемся, находится переплетение зависимостей, в пределах которого индивид обретает некоторую сферу свободы для собственных решений и которое одновременно полагает пределы этой сфере. Категориальное прояснение подобных предметов представляет трудности прежде всего потому, что многие формы нашей мысли и способы образования научных понятий приноровлены лишь к тому, чтобы выражать взаимосвязи между неодушевленными физическими феноменами. Если мы ставим проблему взаимозависимостей между людьми в традиционной форме, как проблему абсолютной детерминированности и абсолютной недетерминированности, или «свободы», то мы, в сущности, все еще остаемся на том уровне дискуссии, на котором друг другу противостоят способы мышления, соответствующие наблюдению простых физических процессов, и изоморфные им метафизические способы мышления. Представители одной стороны трактуют тогда человека просто как физическое тело, подобное бильярдному шару, и утверждают, что его поведение причинно детерминировано совершенно так же, как детерминировано поведение такого шара, когда столкновение с другим шаром приводит его в движение. Представители другой стороны, в сущности, лишь повторяют то же самое с частицей не . Они говорят, что поведение отдельного индивида не детерминировано таким же образом, как поведение бильярдного шара; оно не является причинно детерминированным в смысле классического представления о физической причинности. С этим утверждением вводится идея, что человек во всякий момент своей жизни абсолютно свободен и есть совершенно независимый хозяин своих решений. Но эта идея ничуть не менее фиктивна, чем противоположная ей идея, будто у человека нет вовсе никакой свободы в принятии решений, будто он «детерминирован», как катящийся бильярдный шар.

Если мы углубимся в проблемы, которые возникают в процессе самой социологической и исторической исследовательской работы, то понятия, образованные главным образом при изучении физических феноменов, помогут нам так же мало, как и противоположные им традиционные метафизические понятия. В первом приближении мы уже осознаем недостаточность этого типа понятий для освещения социологических и исторических проблем, если, например, попытаемся выразить мысль о том, что во многих случаях «свобода» одного индивидуума есть фактор «детерминированности», ограничения свободы действий другого индивидуума. В то время как вненаучная, метафизически-философская дискуссия исходит обычно из человека вообще , как если бы на свете был только один-единственный человек, научная дискуссия о «свободе» и «детерминированности», имеющая целью нечто большее, чем просто утверждения, может исходить лишь из того, что наблюдается в реальности, а это — множество людей, более или менее зависимых друг от друга и одновременно более или менее автономных (т. е. дословно — самоуправляющихся) в своих взаимных отношениях. Пока человек жив и здоров, он — даже если он пленник, даже если он раб — обладает известной мерой автономии, известной сферой свободы действий, в рамках которой он может и должен принимать решения. Но даже автономии, даже свободе действий самого могущественного из королей положены нерушимые границы; даже он вовлечен в сеть зависимостей, структуру которых можно определить с высокой степенью точности. На основе подобного рода эмпирических наблюдений мы приходим к такой модели, которая при размышлениях о человеке вообще учитывает множественность индивидов как один из коренных фактов. На этом основании легко можно показать, что увеличение сферы свободы действий одного человека или одной группы людей может приводить к уменьшению «свободы» — сферы свободы действий — других индивидов. Так, например, увеличение власти и свободы выбора у французских королей или их регентов в XVII веке означало уменьшение свободы и пространства выбора у французской знати. Утверждения такого типа можно доказать и проверить. Утверждения же об абсолютной свободе или абсолютной детерминированности человека суть непроверяемые умозрения, а потому и серьезная дискуссия о них едва ли стоит труда.