Норберт Элиас - Придворное общество

Интеллектуальная трудность, встретившаяся здесь, состоит в том, что эти условия часто понимают как нечто существующее вне отдельных людей, когда говорят, например, об «экономических», «социальных» или «культурных» условиях. Но если присмотреться, можно обнаружить, что то, что удерживает людей в связи друг с другом определенным образом и придает форме их связи устойчивость, передающуюся из поколения в поколение с некоторыми эволюционными изменениями, есть не что иное, как специфические типы зависимости индивидов друг от друга, или, если воспользоваться техническим термином, специфические взаимосвязи. При этом уже проведенный анализ показал, что подобные связи отнюдь не всегда бывают по природе своей мирными и гармоничными. От своих противников и соперников можно зависеть точно так же, как от своих друзей и союзников. Множественные противоречия, которые обнаружились при исследовании придворного общества, характерны для разных видов взаимной зависимости, они встречаются во всех сколько-нибудь дифференцированных обществах. Их изменения в течение длительного времени и, в некоторых случаях, их нарушение, разлом традиционного и установление нового равновесия могут быть достаточно подробно проанализированы социологом.

Таково положение дел, картина которого только искажается от некритического использования таких слов, как «социальные условия», «дух времени», «среда» и многих родственных им понятий. Термин «интеракция» в его сегодняшней версии также не отвечает фактам, доступным непосредственному наблюдению. Подобно социологическому понятию «акции», или «деятельности», содержание понятия «интеракция» далеко не столь очевидно и однозначно, как может показаться на первый взгляд. Если первые два термина наводят на мысль, что характер и направление деятельности следует объяснять только лишь инициативой действующего индивида, то понятие «интеракция» означает, что этот характер возникает только лишь из инициативы двух изначально независимых индивидов — «ego» и «alter», «Я» и «Другого» — или из столкновения многих изначально независимых индивидов.

Предшествующие исследования достаточно ясно показывают, почему теории акции и интеракции мало способствуют эмпирическим социологическим исследованиям. В их основе лежит один и тот же образ человека, который также негласно стоит у истока многих исторических исследований в классической манере, — образ отдельных людей, каждый из которых, в конечном счете, абсолютно независим от всех прочих, — индивид в себе, «homo clausus».

Социологическая теория взаимной зависимости, служившая путеводной нитью для предшествующих исследований и получившая, в свою очередь, точность и ясность благодаря подобным исследованиям, намного строже придерживается фактов. Она исходит из того наблюдения, что каждый человек с детства принадлежит ко множеству зависящих друг от друга людей. В той сетке взаимосвязей, в которую он попадает с рождения, в различной степени и по различным образцам развивается и утверждается его относительная автономия как индивида, который самостоятельно принимает решения. Если при изучении общественно исторических феноменов мысль исследователя остановится на действиях и решениях отдельных людей (словно их возможно понять без соотнесения с зависимостями соответствующих индивидов, с сетью взаимосвязей, образуемых ими с другими индивидами), то будут искажены именно те аспекты человеческих отношений, которые образуют прочную рамку человеческих «интеракций». Анализ сети взаимных зависимостей, в которой находился столь могущественный король, как Людовик XIV, является хорошим примером той степени достоверности, которой можно добиться при их рассмотрении. То, о чем шла речь ранее, повторимся, есть модель этой сети взаимных зависимостей, модель проверяемая и нуждающаяся в проверке. Но, проводя подобный анализ фигураций, мы направляем исследование общества и истории по такому пути, который позволит достичь большей преемственности исследований. Обнаруживающиеся здесь взаимосвязи не определяются идеалами исследователя. Чтобы заметить их, чтобы ясно и отчетливо их обозначить, довольно часто приходится отвлекаться от своих собственных идеалов. Если бы речь шла не о людях, можно было бы сказать: здесь мы проникаем в саму вещь. Взаимная зависимость короля и его придворных — это данности, которые можно найти, но нельзя изобрести.

Но когда указываются человеческие взаимосвязи, не лишаются ли люди своей «свободы»?

Невозможно узнать, что означает слово «свобода» в самом общем его смысле, пока не станет лучше осознаваться то принуждение, которому люди подвергают друг друга, и прежде всего — социально оформленные потребности людей друг в друге, которые ставят их во взаимную зависимость. Понятия, которыми мы располагаем сейчас для обсуждения вопросов такого рода, в особенности само понятие «свободы», еще слишком слабо дифференцированы, чтобы ясно и отчетливо выражать то, что представляется нашему взгляду, когда мы «вживую» наблюдаем людей (себя самих) в их общении друг с другом.

Могущественный король, в силу имеющегося у него потенциала власти, обладает более обширной сферой свободы в принятии решений, чем любой из его подданных. В этом смысле можно было бы, вероятно, сказать, что он свободнее любого из своих подданных. Проведенное выше исследование вполне ясно показывает, что могущественный властитель хотя и может быть, вероятно, назван в этом смысле «более свободным», но «свободным», несомненно, назван быть не может (если «свободный» означает «независимый от других людей»). Конечно, именно властитель, может быть, более всего приближается к идеальному образу действия индивида, основанному на свободном решении. Однако нет ничего более показательного для проблемы взаимной зависимости людей, чем то, что каждый поступок властителя, в силу его обращенности на других людей, которые могут противиться или, во всяком случае, реагировать не таким образом, как ожидается, ставит одновременно властителя в зависимость от подвластных ему людей. Именно это и выражает понятие взаимной зависимости: как в шахматной игре, каждое относительно независимо избранное действие одного индивида представляет собою ход на шахматной доске общества; он вызывает ограничивающий независимость этого индивида и демонстрирующий его зависимость ответный ход другого индивида или, что часто случается, ответный ход многих других индивидов. Каждый живой и обладающий хоть каким-то духовным потенциалом человек, даже раб, даже скованный цепями пленник, имеет некоторую меру автономии, или, если предпочесть более драматичное выражение, сферу свободы. То, что даже у пленника есть некоторая мера автономии, понимается порой романтически приукрашено, как доказательство метафизической свободы человека вообще. Но идея абсолютной свободы отдельного человека безотносительно всех его связей с другими людьми имеет значение, прежде всего постольку, поскольку льстит самоощущению человека. Если оставить в стороне все метафизические или философские спекуляции о «проблеме свободы», которые невозможно подтвердить и подкрепить ссылкой на поддающиеся исследованию и наблюдению феномены, то мы обнаружим перед собою любопытный факт. Хотя и можно наблюдать различные степени независимости и зависимости (или, выражаясь иначе, власти) людей в их взаимных отношениях, нигде не наблюдается абсолютной степени ни той, ни другой. Кроме того, обыкновенно дело обстоит так, что относительно независимый поступок одного чело века ставит под вопрос относительную независимость других; он влияет на постоянно колеблющееся, неустойчивое равновесие между людьми Можно достаточно уверенно предсказать, что в следующей фазе развития науки исследователи все чаще будут отказываться от употребления абсолютных и застывших понятийных полярностей вроде «свободы» и «необходимости» и обратятся к проблемам равновесия.