Пьер Шевалье - Генрих III. Шекспировский король

Итак, Люсенж единственный дипломат, обвинивший короля в извращенности нравов. И к нему прекрасно подходит максима: «один свидетель — никакой не свидетель». Совсем другое дело, если совпадают многочисленные свидетельства из разных источников. Этот случай применителен к брату короля, герцогу Анжуйскому. Начиная с 15 июня 1576 года Зунига разоблачал его перед Филиппом II в «чудовищном пороке» — тогда уже намечался проект его брака с инфантой. 17 октября 1583 года тосканец Бузини пишет: «Он так влюблен в этого Аврилли и настолько демонстрирует проявления чувств, что это просто ужасно». 23 декабря 1583 года венецианец Моро рассказывает о возвращении Монсеньора в Шато-Тьери «чтобы встретиться там с отцом господина Аврилли, молодого человека с едва пробивающейся бородой, который по словам многих очень красив и любим герцогом сверх всякой меры». Тем не менее тот же автор добавляет, что Монсеньор вернулся в Шато-Тьери встретиться с отцом своего музыканта, играющего на лютне, чтобы обговорить условия своей женитьбы на дочери Фервака. Желая поженить своего последнего сына, королева-мать присоединилась к нему в Mo летом 1583 года. Она попросила мадам де Сов занять ночи молодого Аврилли, а мадмуазель д'Атри спать с герцогом Анжуйским. Об этом рассказывает отрывок из зашифрованного сообщения тосканца Бузини от 8 августа 1583 года. Попытка Екатерины провалилась. Но она доказывает, что мать старалась вернуть сына на общепринятый путь любви, ославленный им ради нуги параллельного.

В текстах дипломатов, включая испанских, пег никаких подтверждений обвинений, подобных примеру с герцогом Анжуйским. Министры принцев, находящиеся при дворе Генриха III, не имели никаких причин утаивать пороки короля, какими бы они ни были, если бы о них с тало известно. Надо подчеркнуть, что многие современники отказывались верить подобным слухам. Так Давиля, автор «Истории гражданских войн», отец которого служил у королевы-матери и был свидетелем последних лет правления Генриха III, писал: «В действительности, этого принца можно обвинить в некоторой слабости к придворным дамам, но он был очень далек от морального распада, в котором его обвиняют». Он отмечает, что окружение короля не принимало всерьез и даже находило смешными подобные слухи. Еще большего внимания заслуживает свидетельство Пьера де Л'Эстуаля, близкого к придворным кругам, так как он был членом королевской канцелярии и вовсе не был благожелателен к королю. Он писал: «Только злые и сумасшедшие болтают об этом».

Секретарь Генриха III, Жюль Гассо лицо заинтересованное, но и он счел нужным высказаться на эту тему и опровергнуть все постыдные обвинения. Клод Атон в 1576 году тоже не принимал обвинения Генриха III в гомосексуализме и тирании: «Я искренне верю, что он не виновен ни в том, ни в другом, но является хорошим католиком и христианином». Хорошо информированный о нравах двора, Брантом отказывается верить одному из самых ядовитых памфлетов, направленных против герцога д'Эпернона, под названием «Трагическая и памятная история Пьера де Гаверстона, гасконского дворянина, бывшего некогда любимчиком Эдуарда II, короля Англии»: «Авторы слишком увлекаются страстью обвинения, но не всегда надо верить тому, что говорится и пишется из злословия».

Итак, мы видим, насколько надо сохранять осторожность. Разве не вызывает удивление использование королем в его переписке термина, с которым набрасывались на него противники? Текст был взят Шампьоном из каталога дома Шаравэ (согласно обычаю продавец автографов включил фрагмент письма, полного содержания которого мы не знаем). Вот отрывок из него. В письме к преданному Виллеруа, написанном без сомнений в конце 1584 года или в начале 1585, король спрашивал новостей о Монморанси и добавлял, будто прошел слух, что господин дю Люд и «другой содомит Руффек и несколько других глупцов хотят утвердиться в Пуатье. Я не верю этому, однако, во избежание случайностей, следует предупредить правителя Бессегена и отправить туда срочного гонца». Если бы Генрих III действительно был гомосексуалистом, как говорили члены Лиги и экстремисты-гугеноты, то этот термин вряд ли появился бы в записке к доверенному министру, его лучшему и преданнейшему советнику. К тому же в личной переписке короля с фаворитами первого поколения не было ничего двусмысленного. П. де Вессьер подчеркивает в своей книге «Господин де Жуаез»: «Мы можем отметить, что на эту тему нет ни одного убедительного документа. У нас есть согни писем, написанных его рукой. Недавно опубликованы глубоко личные письма некоторых его любимчиков: д'Э, Сен-Люка, Сен-Сюльписа. Я сам собрал значительную часть переписки Жуаеза. Я не нашел ни одного слова, намекающего на двусмысленность или подозрение».

Однако нет никакого сомнения, что Генрих сам вложил оружие в руки своих противников. Он был чрезвычайно расточителен, когда речь шла о его фаворитах, особенно архилюбимчиках. Он сам говорил об этом недостатке в записке к Виллеруа в мае 1579 года: «Мы хорошо знаем себя. То, что я люблю, я превращаю в крайность». «Принц скряга, если у него карманы не будут постоянно пусты», любил он повторять. Однажды один из секретарей его кабинета, Бенуаз, никогда не входивший в число любимчиков, забыл свою папку на столе короля. Генрих открыл ее, нашел бумагу, на которой Бенуаз написал: «Казначей моих сбережений». Генрих III дописал своей рукой: «Вы выплатите господину Бенуазу сумму в 1000 экю». Вернувшийся за бумагами Бенуаз стал благодарить своего хозяина и сумма была увеличена до 10 000 экю. Этот анекдот очень показателен. Гак, Этьен Паскье написал в 1589 году: «Он чрезмерно любил своих фаворитов, сам не зная за что». Как заметил Ж. Буше, Генрих III получил такую щедрость по отношению к фаворитам в наследство от своего отца. Коннетабль де Монморанси был так связан с Генрихом II, что последний пожелал, чтобы после смерти оба их сердца были помещены в одном памятнике работы Жермена Пилона, в котором урна с двумя сердцами поддерживалась тремя грациями. Однако никто не упрекнул Генриха II в такой крепкой мужской дружбе. Король был уважаем и вне подозрений. Во время гражданских войн исчезновение всякого уважения и безнаказанность предоставили широкий простор для всякого рода измышлений и лжи.

Как мы видели, чрезмерное расположение короля к своим фаворитам было использовано против него. Дополнительным доказательством аморальной любви послужили стихи, заказанные придворным поэтам для прославления заслуг и достоинств неожиданно и насильственно погибших фаворитов. Все служило предлогом для дискредитации Генриха III. Но если его враги так защищали добрые нравы, почему они ни слова не сказали о Монсеньоре? В пасквилях и обвинительных стихотворениях, собранных Л'Эстуалем, об этом нет ни слова. Может быть Л'Эстуаль, имевший некоторую склонность отдавать предпочтение реформе, предпочел обойти молчанием все, что могло повредить авторитету принца, часто связывавшего свою судьбу с гугенотами?